Рыжая кошка - Питер Спигельман

— Как манекен… манекен с распухшей губой. Что у него с лицом?

Я пропустил вопрос мимо ушей.

— Как прошло в Ист-Хэмптоне?

— Почти точно так же. Я отправил к Стефани коллегу. По его словам, парадом командовала Вайнс.

— И?

— Пистолета не нашли.

— Уже утешает.

— Да, но слабовато, — согласился Майк. — На случай если у нас остались сомнения, ордера означают, что Флорес настроена серьезно — серьезнее некуда. Хуже того, она ухитрилась убедить пару судей, что процесс возможен.

— Черт.

— Да, нас со всех сторон обложили. Поэтому, если еще что-то не проверено, надо проверять побыстрее — в понедельник утром я жду звонка от Флорес. Официального звонка.

— Черт, — повторил я. Майк молчал, но трубку не положил. — Ну что? — спросил я.

— Мне скоро надо идти. Наверное, ты не захочешь сейчас оставлять Дэвида одного?

— А Стефани не собирается в город?

— Она сказала, не сегодня, и у меня сложилось впечатление, что это будет не завтра да, пожалуй, и не послезавтра.

Я пообещал позвонить Неду. И позвонил.

Объяснил что мог, и максимально лаконично. Брат сказал, что сейчас подъедет. Я положил трубку и посмотрел на черный нейлоновый футляр с дисками, до сих пор не проверенными. На мгновение задумался, не обнаружили ли еще копы секцию 58 в «Крик селф-стор», и снова сказал: «К черту». Включил ноутбук и открыл следующий файл. Прошло несколько часов, прежде чем я добрался до дисков с «Интервью номер один» и неподписанного диска, обнаружившегося в том же файле.

По обочине проехал эвакуатор, и через десять минут пробка начала рассасываться. Еще через десять минут я набрал скорость. Солнце поднималось все выше по пустому небу, а голову снова заполнили мысли о семье: братья, сестры, пустое, разбитое лицо Дэвида, его слова в лифте: «Не ты».

Около полудня я был на месте. Я звонил накануне вечером и предупредил, что приеду, но что-то кольнуло меня, когда я увидел широко открытую красную дверь. Шторы не занавешены, однако никакого движения в доме не заметно. Я вышел из машины, прислушался. Ничего, кроме потрескивания обледеневших веток на ветру. В животе начались спазмы.

Я посмотрел на пальцы, пошевелил ими. Содрал пластырь с правой руки и снял лубки. Пальцы под ними были распухшие и посиневшие. Я залез в машину, взял с сиденья «глок» и очень медленно обхватил рукой рукоять. Стало ужасно больно; я очень сомневался, что смогу выдержать отдачу. И все же с пистолетом лучше, чем без него. Я сунул пистолет в кобуру и пошел по дорожке к дому. У двери снова вытащил.

На нетронутом снегу были следы ног. И рук, а еще отпечатки, которые могло оставить тело, если человек бежал, упал, а затем пополз. Повсюду на вытоптанном участке — росчерками, тонкими линиями и большими неровными точками, похожими на гнилые ягоды, — была разбрызгана кровь. Я позвал, но ответа не последовало. Кровавый след вел по дорожке, по каменным ступеням, к парадной двери и в дом. Сердце заколотилось, и я вошел.

Отопительная система работала вовсю, но в прихожей было не теплее, чем на крыльце. Я попытался прикинуть, сколько же времени дверь простояла открытой, и снова позвал. И снова безрезультатно. На начищенном паркете остались грязные следы, персидские ковры сбились и лежали криво. Ржавые капли вели налево, через гостиную, по коридору и мимо кабинета. Тишину нарушало только гудение воздуха в трубах.

Я прошел по следу к двойным застекленным дверям, ведущим в зимний сад — длинное помещение с остроконечной стеклянной крышей и кирпичным полом, выложенным «елочкой». Теплый воздух дул через открытые двери, неся с собой запах. Однако пахло не садом. Нет, запах был неприятный. Я прижал пистолет к бедру и переступил порог.

Плодовые деревья и запыленные кустарники в круглых терракотовых горшках были расставлены вокруг восточного ковра, длинного плетеного дивана, журнального столика из стекла и лозы и плетеного кресла. На диване, поджав ноги, в джинсах и фиолетовом свитере, сидела Николь Кейд. На обветренном ее лице застыло отсутствующее выражение. Рукава на мускулистых руках закатаны. Николь сжимала короткоствольный «смит-вессон». Герберт Диринг обнаружился в кресле. Он тяжело завалился на левый бок, а на полу под ним натекла лужа крови.

Глава 38

Диринг оказался жив. При моем появлении он шевельнул белой, как бумага, рукой и открыл затуманенные, полные ужаса глаза. Сухие губы дернулись, раздался стон. Серое лицо заливал пот, редкие волосы прилипли ко лбу. Правую руку Диринг прижимал к животу, а ладонью пытался закрыть пятно на левом боку. Кровь промочила левую сторону клетчатой рубашки от подмышки до пояса. На брюках виднелось пятно другого происхождения. Дышал Диринг быстро, неглубоко и неровно: если он еще не впал в шок, то был как раз на грани. Я посмотрел на Николь. Она не шевелилась, однако мужа с мушки не сняла.

— Он сказал, что вы едете. Сказал вчера вечером. — Голос дрожал и был едва слышен. Одна нога подергивалась, пряди тусклых рыжих волос упали налицо. Темные круги под глазами, красные пятна на шее и впалых щеках. Пистолет был черный. Николь нервно водила ногтем большого пальца по прорезиненной рукояти. — С этого все началось — что вы едете. Он сказал, что вы едете еще раз поговорить о Холли и что вы интересовались «Красным ястребом» и папой. Я спросила, откуда вы знаете о «Красном ястребе», и он… Он расклеился.

Я кивнул и придал лицу самое серьезное выражение.

— Угу. Нам сейчас лучше позвонить в «Скорую», верно? Нужно вызвать помощь.

Николь рассеянно покачала головой.

— Герберт сказал, что больше не может… не может лгать. Сказал, что это сводило его с ума, что он рад, что все кончено, что он устал. Можете поверить: он хотел, чтобы я пожалела его! Господи, пожалела!

Я снова кивнул.

— Николь, мы должны позвонить в «Скорую». Ваш муж нуждается в медицинской помощи. — Я достал из кармана куртки сотовый телефон.

Николь навела пистолет на меня.

— Никаких звонков. — Прозвучало весьма убедительно. — Герберт потерял голову: слезы, истерика, — и я должна была позаботиться о нем. Успокоить его! Он хватал меня за руку, целовал руки, тыкался лицом в плечо, просил прощения. Будто я должна все уладить. — Она посмотрела на пистолет в руке и почти улыбнулась. — Когда я достала папин пистолет, Герберт понял: жалости от меня он не дождется. Он побежал вокруг дома, вопя, как девчонка. Господи, да он обмочился. Мне следовало бы оставить его в снегу на всю ночь.

— Вы стреляли… Герберт был ранен вчера вечером?

Она чуть заметно кивнула. Я снова посмотрел на Диринга и заметил зажатую в правой руке пропитавшуюся кровью тряпку — видимо, кухонное полотенце. Диринг открыл рот и выдавил сухим шепотом:

— Никки, прости, я…

Пистолет снова повернулся к Дирингу, и я стиснул зубы.

— Не желаю тебя слушать, Герб. Ни единого слова!

Я медленно вздохнул и произнес, будто продолжая разговор:

— Никки, когда вы ели в последний раз?

На вопрос она не ответила, но ко мне повернулась. Показала пистолет.

— Вот что он использовал — отцовский пистолет. Этот ублюдок взял пистолет из моего ящика с бельем. — Николь снова повернулась к Дирингу, лицо ее потемнело. — Так что, ко всему прочему, ты еще и вор!

Она снова навела на мужа пистолет, худые пальцы на рукояти побелели. Сердце у меня колотилось, в груди все дрожало. Я глотнул воздуха.

— Никки, давайте я вам чего-нибудь принесу. Попить или поесть… — Я чуть попятился, и «смит-вессон» снова повернулся, следуя за мной, как глазок камеры.

— Стоять. — Николь прищурилась на меня, словно только что узнала. — Что вам было от него нужно? Откуда узнали о «Красном ястребе»?

Я глубоко вздохнул и постарался говорить спокойно:

— Холли упомянула о «Красном ястребе» в одной из видеозаписей, которые делала, когда навещала отца. Я хотел выяснить, что это такое и почему Холли не хотела его продавать. И я хотел спросить об этих визитах. Герберт говорил мне, что Холли никогда не приезжала, но, по-видимому, это не так.

— Это вас удивило — что он солгал вам? Это потрясло вас? Он всегда врет. — Диринг шевельнулся в кресле, снова тихо застонал. Лицо его исказилось от боли, и Николь навела на мужа пистолет.

— Николь, что такое «Красный ястреб»? — спросил я. Даже на мой слух, вопрос прозвучал отчаянно и слишком громко.

Безгубый рот Николь искривила злобная усмешка, из груди у нее вырвалось что-то похожее на смех. Она посмотрела на Диринга:

— Идиот. Ты думал, ему что-то известно! Разнюнился, прибежал ко мне с повинной, потому что он должен был приехать, а ты решил, будто он в курсе. А оказывается, он не знает ничего. Идиот, жалкий идиот.

Костяшки сжимающих рукоять пальцев снова побелели, и я откашлялся.

— Что такое «Красный ястреб»? — тихо повторил я.