Избранное - Майя Ганина

Этой ночью, когда они с Витькой переставали на мгновение ругаться и попрекать друг друга, — за тонкой стенкой становились слышны мужской и женский голоса, смех, стоны, вздохи. Вероятно, там провела ночь эта девица с клиентом, а поскольку она, конечно, тоже слышала их с Витькой громкие разговоры, то сейчас, взглянув на лицо Лидии с неснятым гримом и размазанными ресницами, приняла ее за коллегу и стала объяснять, какие мужики скоты и свиньи. А может, наоборот, убеждала, что жить на свете без них, любителей женских прелестей, было бы трудно. В общем, последнее, пожалуй, выглядело более справедливым.

Лидия мылась в душе, сдирая с кожи пленку грима, не пропускающую воздух, подставляя горячим струям свое худенькое тело гимнастки с полуразвитой маленькой грудью и тяжелыми плечевыми мышцами, мылилась и растиралась докрасна губкой — и было ей наплевать на то, что думает про нее девица. Она никогда не огорчалась, если ее принимали, мягко говоря, не за то, что она есть. Уже имея хороший воздушный номер, Лидия продолжала одеваться смешно, крикливо и дешево: из тех ста двадцати рублей, какие она наконец стала получать, сорок приходилось все равно посылать матери и Жорику — бывший муж ухитрялся ускользать от алиментов. Даже теперь, когда сын стал взрослым, Константинов не пытался с ним увидеться, не давал ничего. Сводить концы с концами Лидии было нелегко, тут уж не до роскоши, впрочем, она всегда была уверена, что одевается со вкусом. В прошлом году в Польше она купила себе шубку из черного телка, замшевое пальто и черную шляпу с большими полями — стала, как ей казалось, выглядеть точно так, как их цирковые примадонны или жены известных цирковых артистов.

В цирк она попала семнадцати лет, уже двадцать лет крутилась в конвейере по манежам страны, однако оставалась чужой: «Не наша, не опилочная». Почему «не опилочная», выяснить было трудно: она сделала из себя отличную, именно цирковую гимнастку, но тем не менее не прижилась, ее не любили.

Однако сегодня песочек на ее сердце был иного происхождения. Лидия с самого утра так и эдак перебирала свою жизнь за последние полгода и, выйдя из душа, твердо решила, что Витьку надо «намахать», если, конечно, он сам не намахал ее после того, что произошло. Как и все мужчины, попадавшиеся на ее дороге, Витька был жадноват, это-то и послужило поводом к их очередной и, надо полагать, последней ссоре.

Поднимаясь к себе по лестнице, Лидия вытирала крашеные рыжие волосы, размышляла о Витькиной обидной жадности и о том, что если хозяин все время сдает мансарду таким случайным парочкам, вряд ли ей удастся высыпаться ночью: парочки, естественно, не стеснялись. Лидия же твердо решила начать новую жизнь: ложиться пораньше, хотя бы в час, чтобы высыпаться. Надо снова обрести свежий вид и хорошее настроение.

Поднявшись в номер, она включила плитку сварить кофе: все равно сейчас не заснешь, — но свет тут же потух. Знакомый по парижской гостинице маневр, пресекающий пользование плитками. Там с хозяином удалось в конце концов договориться, и они смогли готовить себе на газу. При вечной кочевой жизни циркачи привыкли возить с собой плитки, кастрюли, кофеварки — целый дом. Всю жизнь питаться в столовой или цирковом буфете невкусно и нездорово. За границей к тому же самодельное питание обходилось гораздо дешевле, чем в ресторане или кафе, экономились суточные. И если в первую свою заграничную поездку в Польшу Лидия пренебрегала возможностью экономить, да к тому же — не съешь хороший кусок мяса, свалишься с вертушки в один прекрасный момент, — то в эту поездку она тоже решила подэкономить и кое-что купить. Они с Витькой набрали с собой икры, консервов, сухой колбасы, рассчитывая завтракать и ужинать дома. Из тех денег, что они совместно выделили на покупку молока, масла и хлеба к завтраку, Лидии удалось сэкономить сто пятьдесят франков. Перед отъездом из Парижа она честно сообщила об этом Витьке, надеясь, что свои семьдесят франков он великодушно отдаст ей на сувенир — крохотную золотую модель Эйфелевой башни на цепочке, — стоивший сто двадцать франков. Все артистки труппы уже его носили, Лидии же всегда позарез хотелось иметь то, что есть у всех. Но Витька сделал вид, что не понял: «Сэкономила? Ты у меня молодец! Значит, пополам. В качестве премии — мой горячий поцелуй». Однако Лидия повесила на свои «мослы», — как Витька называл ее грудь с сильно развитыми ключицами и приличной плечевой мускулатурой, — эту золотую безделушку. «Тебе нравится? Смотри, я все-таки купила, спасибо…» — выпятив живот, как девочка-подросток, и кокетливо закатывая глаза, — Лидия играла «бебе», считая это светским шиком в интимных отношениях, — подскочила к Витьке в фойе гостиницы, где труппа собралась, чтобы погрузиться в автобусы. Витька вспылил, заявив, что деньги были необходимы ему для личных нужд, что этого он ей так не оставит, надо было покупать на «свои». «Свои» она уже истратила на подарки маме и Жорику, на сувениры для знакомых. Кроме того, ей позарез были необходимы такие «роскошные» мелочи, как парижская губка, парижская косметика и духи, хороший грим, воздушный нейлоновый халатик — все то, что ее соседки по цирковым уборным давно имели. И потом, ей никогда в жизни никто ничего не дарил, а, по ее понятиям, красивым, женщинам, которых любят, обязательно делают щедрые подарки — ей очень не хватало этой щедрой и великодушной нерасчетливости в тех, с кем до сих пор сводила ее судьба. Витька сегодня ночью устроил ей скандал из-за этих семидесяти пяти франков, и Лидия, не сдержавшись, объяснила ему, что он не мужик, раз так трясется из-за грошей, что коли уж он с ней живет, неплохо бы иногда и на подарок раскошелиться. Но Витька напомнил, что он на восемь лет ее моложе и что, если уж на то пошло, это она должна делать ему подарки и ставить выпивку. Подлые холодные Витькины слова потрясли Лидию, она расплакалась злыми слезами и выставила любовника за дверь. Случилось это в четвертом часу утра, до рассвета ей заснуть не удалось. Надо было прогуляться, устать немного, чтобы перед представлением непременно поспать часа два.

Походила по номеру, суша волосы, потом накрутила их на бигуди, легла и неожиданно задремала. Проснулась через два часа, чувствуя себя посвежевшей, веселой и доброй. Встала, накрасилась, надела трикотажный брючный костюм, купленный в Париже, накинула немодную уже короткую шубку — с непокрытой головой и ощущением собственной значительности вышла на улицу.

В кафе напротив, по-прежнему ощущая себя знатной иностранкой, Лидия спросила яичницу и кофе: в Париже, слава богу, она заучила названия немногих нужных ей блюд, — здесь, поскольку Франция была рядом, лакеи и официанты по-французски понимали. Съела все с великосветскими ужимками, доставлявшими ей большее удовольствие, чем сама еда, выкурила сигарету и расплатилась, чувствуя, что не наелась. Поесть она любила. Не решив еще, что же ей делать со своим ни от каких огорчений не пропадающим аппетитом, Лидия пошла вверх по улице, разглядывая витрины магазинчиков, дома с острыми черепичными крышами, позеленевшие бронзовые памятники государственным деятелям и животному, давшему благосостояние и богатство этой крохотной стране. И опять ощущала свою значительность и удивленное уважение к самой себе — бывшая оборванная пермская девчонка запросто ездит по заграницам, ее приглашают на приемы, и молодые секретари посольств целуют ей руки, уважительно приемлют ее выламывания, потому что, на их взгляд, она одета и ведет себя именно как настоящая цирковая артистка, привыкшая к слишком громкой музыке, к слишком ярким костюмам и разноцветным огням манежа.

Рыжая, накрашенная чересчур ярко для утреннего часа, с веселыми, нестыдливо встречающими мужские любопытные взгляды глазами, Лидия привлекала к себе внимание, но в то же время была защищена этой своей бойкостью, яркостью, нестыдливостью непотупляющихся под взглядом глаз, готовностью к приключению.

Лидия свернула в какую-то узенькую улочку и неожиданно вышла на берег канала. Тут был рыбный рынок. Подъезжали мотолодки и баркасы со свежей, еще живой рыбой, на тележках у торговок тоже полно было всякой морской рыбы, креветок, устриц. Остро, душно и прекрасно пахло рыбой, Лидия обожала этот запах, напоминавший ей детство, рыбалки с отцом, вяленный на распорках «опчан», судачков и хариусов «рыбацкого посола», с душком. Ей вдруг до слюны во рту захотелось устриц. Она попробовала их в первый раз в Париже, попробовала, просто чтобы после говорить: «В Париже мы жрали устриц вовсю — ничего еда…» Однако неожиданно устрицы ей понравились, они с Файкой Тимонян ходили их есть еще раз, проели франков по тридцать и не жалели — было что вспомнить. Лидии захотелось зайти тут же в какой-нибудь крохотный бар для рыбаков, взять устриц, креветок и пива, наесться досыта, а потом покурить в тепле, слушая, как за соседними столами спорят о чем-то хриплые голоса, раскачиваются спины в клеенчатых робах, пахнущих рыбой. Но с другой стороны, есть устриц в одиночку не имело смысла: нужен был зритель и соучастник, чтобы поиграть в светскость, обменяться впечатлениями, закатывая глаза от наслаждения и облизывая пальцы, Лидия отправилась в гостиницу за Файкой Тимонян, впрочем, ей уже так нестерпимо хотелось устриц, что на худой конец она готова была пойти их есть одна.