Граф Вальтеоф. В кругу ярлов - Джульетта Даймоук

Нормандцы ехали весьма торжественно: Роджер Фиц-Осборн из Херефорда, Вильгельм де Варенн и его леди из своих новых владений в Восточной Англии, Вальтер Гюиффар из Букингема, епископ Одо из Кента, граф Мортейн и его леди из Дорчестера, Генри Бомон из Варвика, и крестьяне глазели на их наряды и изумительных лошадей, на золото и серебро, сверкающее в солнечном свете. Прелаты ехали тоже на церемонию: святой епископ Вульфстан из Ворчестера, как всегда в своей простой сутане, нормандский Ремиджес из Дорчестера, в противоположность Вульфстану, в богатых одеждах, епископ Джоффрей из Контанса, смотревшийся очень мужественно, и Гизо, престарелый епископ Уэллский.

Во дворце сенешаль, Ральф Танкарвиль, на чьих плечах лежала ответственность за устройство праздника, руководил работой, терзаемый бесконечными вопросами со всех сторон. Слуги суетились, стараясь накормить и устроить всю эту знатную толпу; дворецкие, слуги и служанки, повара и поварята работали от восхода до заката солнца, готовя свадебное празднество, и Хакон, встретивший Ульфа, с гордостью тащившего заново отполированный щит из мастерской, заметил, что в этот день ни от кого ничего невозможно добиться.

– В городе нет лавки, где не продавались бы наряды, – сказал он, – а что касается того, чтобы найти парикмахера, готового постричь тебе волосы, или сапожника, который бы начистил тебе сапоги, то легче найти пару штанов в женском монастыре.

Ульф рассмеялся:

– Ты слишком поздно спохватился, если думаешь добыть себе теперь новый наряд. – Сам он был чрезвычайно доволен своей новой вышитой рубахой и втайне надеялся, что она затмит новый наряд Хакона.

Хакон дружески его подтолкнул:

– О! У меня есть все, что мне нужно, и, во всяком случае, думая о новорожденном сыне, я не собираюсь тратить деньги на ерунду. Но и господина я не хотел бы огорчать.

– Я тоже, – Ульф посмотрел на окошко башни в новом дворце.

– Наконец-то все хорошо.

– Да. Еще никто так не заслуживал исполнения своих желаний, как он.

– Интересно, что он сам об этом думает? Он выгнал нас, чтобы побыть немного одному, только Оти остался у дверей, как старый верный пес. Он говорит, что такой шум был весь день.

– И так и есть, – мудро заметил Ульф. – Я думаю, что граф хотел жениться на этой леди еще в Нормандии. Там я этого не замечал, но сейчас я это вижу.

Хакон, присев, громко загоготал:

– Бедный мой мальчик! Конечно, хотел, неужели ты только сейчас это понял? Но ты был еще дитё, когда мы приехали в Нормандию.

– Когда-нибудь, – нравоучительно сказал Ульф, – когда-нибудь, Хакон Осбернсон, я дам тебе, как следует, и повалю тебя на землю, и, во всяком случае, я вырасту, и это не придется ждать слишком долго, – но глаза его сверкали смехом.

– Ну, с тех пор как тебя опьянила Йоркская битва, с тех пор ты вполне зрелый мужчина, – Хакон подхватил его под руку. – Я вожу дружбу с одним приятелем из молочной, пойдем, посмотрим, может, мы вместе откупорим какую-нибудь бочку. Выпьем за радость нашего господина.

Они вышли вместе, рука об руку. Ульф в последний раз бросил взгляд на узкое оконце.

В башне один из главных виновников этого праздника сидел в одиночестве на кровати и смотрел в окно на теплые сентябрьские сумерки. Теперь все спокойно, вся суматоха спустилась вниз, портные удалились, его наряд готов, украшения и подарки сложены отдельно, и есть немного времени подумать. Глубоко вздохнув, он лег, сложив руки за головой в своей излюбленной позе. Он едва мог поверить в происходящее, в то, что Эдит – Эдит! – завтра будет принадлежать ему. С того дня, когда он в слезах сидел на нортумбрийском берегу, прошло семь месяцев, и многое изменилось.

После поражения он вернулся домой. Он слышал, что Вильгельм совершил еще один невероятный переход, на этот раз через Пеннинские горы, далеко в снега. Каким-то образом он провел свою армию через горы, взял Честер, и война закончилась. К Пасхе король с триумфом вернулся в Винчестер.

Вальтеоф находился дома, благодарный за сохранение своего графства. Он занялся делами, навестил Ульфитцеля, оставил ему еще денег на перестройку церкви и начал много новых построек на своих землях. Это давало ему возможность чем-то заниматься, помогало как-то стереть из памяти страшную потерю севера, совершенно заброшенные земли вокруг Йорка, нищету народа, который уже никогда не будет принадлежать ему. Теперь он окончательно потерял надежду, что мантия Сиварда будет на его плечах.

Он долго разговаривал с Ульфитцелем о своей вине за то, что кости убитых и умерших от голода сейчас отбеливаются на солнце на голой земле: если бы он вместе с остальными не поднял восстание, ничего этого не случилось бы. Ульфитцель посмотрел на него с тревогой:

– Я не знаю, что ответить тебе, сын мой. Возможно, ты несешь за это вину, потому что если бы не восстание, король не стал бы мстить этому несчастному народу, но от начала мира люди боролись за свободу, стараясь освободить свои земли от захватчиков, и я не думаю, что тебе стоит себя обвинять.

Однако Вальтеоф пережил много тяжелых часов, прежде чем душа его обрела покой, и ежедневно он повторял «Мизерере», чтобы ему простилась его вина. И все-таки надо было что-то делать, тем более что забот было много. Ральф де Гель, наполовину бретонец, наполовину англичанин, наследовал от своего отца титул графа Норфолка, и Вальтеоф поехал к наследнику, он знал этого юношу много лет, но не нашел в нем друга и вскоре, откланявшись, уехал домой.

Ричард де Руль приехал в Дипинг, и большую часть лета они провели вместе. Ричард больше не говорил о свадьбе с Ателаис. Она приезжала один или два раза в Рихолл, и каждый раз Вальтеоф начинал разговор о том, чтобы найти ей подходящую партию, но она просила не торопиться с этим и сказала, что, может быть, посвятит себя Святой Церкви. Он не верил, что она действительно намеревается это сделать, но, несмотря на ее тяжелый характер, он все-таки ее любил и не настаивал на замужестве. Одновременно он чувствовал, что Ричард все еще хотел бы на ней жениться; случайно он несколько раз ловил странный взгляд нормандца на девушку, как будто у него было желание подчинить ее своей воле. Ателаис держала себя высокомерно, и чувств ее он не знал, но она была одинока, это он видел и не удивился бы, что она сожалеет о своем отказе выйти замуж, но слишком горда, чтобы сказать об этом. Во всяком случае, она понимала, что сам он для нее никогда не будет никем другим, как родственником.

Он не имел женщин с тех пор, как отдал Альфиву Осгуду, брак, кажется, был удачен для обоих, но он чувствовал себя одиноким, когда ночью ложился в огромную постель под белую медвежью шкуру. Но даже когда одиночество становилось невыносимым, он не мог себя заставить привести другую женщину на место, на котором он мечтал видеть Эдит. Он ни с кем не говорил о ней, даже с Торкелем. Со своей обычной чуткостью исландец не пробовал давать ему какие-либо советы, но только разворачивал свой тюфяк в ногах графской кровати чаще, чем обычно.