Виноградники ночи - Александр Любинский

— Глубокая мысль, — сказал он важно и покачал головой, — глубоко…

— Нахман!

Шимон неторопливо взял вилку, подцепил картофелину.

— Руфь у нас училище кончила, на двух языках говорит.

— О! — сказал Шимон, стараясь есть не очень быстро. — Правда?

Руфь молчала, отрешенно глядя в окно.

— Ах, да, — Шимон помедлил, поворотился к реб Нахману, — господин Кистяковский…

Старик нахмурился.

— Я говорю, господин Кистяковский вам большие приветы передавал…

— Кто такой? Не знаю!

— Как же… Парикмахер. На той улице, что ведет к вокзалу.

Лицо реб Нахмана налилось кровью.

— Чепуха! — крикнул он, стукнув ладонью по столу. — Нет там никакой парикмахерской!

— Как же… Этого не может быть!

— Велика беда, — сказала старуха, — что-нибудь напутали.

— Да, нет же, уверяю вас!

Реб Нахман гневно молчал.

— Расскажите-ка лучше, как поживает отец ваш? — торопливо проговорила старуха, — сейчас плохие времена.

— Рррэволюция! — пророкотал реб Нахман. — Пришлось свернуть делишки, а?

В настороженной тишине Шимон помедлил с подъятой вилкой в руке.

— Делишки — дело десятое, — сказал он веско. — Был бы капитал.

Реб Нахман неожиданно развеселился.

— Совершенно верно! Так рассуждал один весьма… весьма знаменитый еврей… Капитал… Ха! Превосходно!

Старуха собрала с блюда остатки картошки, высыпала на тарелку Шимона. Руфь зевнула, прикрыла ладошкой рот.

— Да-с, капитал! — Шимон повысил голос. — Что вы можете без денег? Что вы стоите без них?

— Я?! — сказал старик, слегка приподымаясь и упираясь ладонями в стол. — Да будьте вы прокляты с вашими капиталами, вашими заводами, вашей борьбой! Опустеет земля, и волки будут рыскать по ней, взойдет звезда, и никто ее не увидит, ибо некому будет смотреть!

— О, Нахман!

— По заслугам вашим воздастся вам! Гои вытопчут ваши поля, сломают виноградники, осквернят ваших жен!

Руфь повернулась к старухе.

— В Лыковке был погром, — сказал она, — и синагога сгорела.

— Откуда ты знаешь?

— Давидка сказал.

Реб Нахман перевел дыхание. Тяжело заскрипел под ним рассохшийся стул.

— А все храмовники… Предали Израиль! И мы за грехи их, бездомные, мечемся по земле…

— Любимая тема, — проговорила Руфь, оборачиваясь к Шимону, и передернула досадливо плечами.

— Но им все мало. Они развращают народ! — борода реб Нахмана затряслась. — Кому служит наш казенный раввин? Всевышнему? А, может быть, сатане?

— Бросьте, папа. Как вам не надоест… Что вы привязались к равви? Он не лучше и не хуже остальных.

— Зажравшийся индюк! — крикнул реб Нахман и затих…

— Нас пока Бог миловал, — сказала старуха, — да и то, местечко у нас неприметное, от больших дорог вдалеке. Иное дело — Бердичев. Говорят, у вас большие погромы были?

Шимон положил вилку, выпрямился. Каким они видят его со стороны в перекрестьи безжалостных, терпеливых глаз?

— Да, — сказал он, — да… Склады сгорели… Их ночью подожгли…

— О, какой ужас! Страшный удар для вашего батюшки! — воскликнула старуха, по-прежнему настороженно глядя в лицо Шимона. — Такой деятельный, такой энергичный и вдруг — все прахом… Ай, яй, яй!

— Но… — Шимон вдохнул душный прогорклый воздух, — слава Богу, отец и мать живы… и дом уцелел. Отец послал меня в Киев… Там, в верном месте осталось еще кое-что…

Он поднял голову. Руфь смотрела на него.

— В Киев… — повторил он, чувствуя кончиком языка гладкую округлую тяжесть слова. — Да знаете сами, как сейчас разъезжать. А до Киева… путь неблизкий.

Старуха слегка подалась вперед.

— Место-то хоть надежное?

— О, да!

— От подыхающих мух смердит и бродит елей умащенья, — проговорил реб Нахман, приоткрывая глаза. — Немного глупости перевесит почет и мудрость…

— Ах, папа, если бы вы знали, как это все!.. — крикнула Руфь, вставая. — Мне пора. Приятного аппетита!

Резко отодвинула стул, направилась к двери.

— Своенравная она у нас, баловная, — проговорила старуха.

Шимон понимающе улыбнулся.

…Щелчок — фортка распахнута настежь. Карабкаешься на низенький подоконник, подставляешь лицо весеннему ветру, гомону, звону. У весны — насморк, весна простужена. Она хрипит и кашляет, с сосулек каплет, и черный лед на тротуаре плавится, течет.

В серой громаде дома напротив дверь подъезда приоткрывается. Из его глубины просовывается бледное одутловатое лицо. И вот он уже появился весь: полная, раздутая как пузырь, фигура, маленькие глазки, вялый слюнявый рот. Осторожно ведет его под руку женщина. Тревожный взгляд, сжатые губы. «Мама! — кричу я, — Они опять вышли на прогулку, смотри!» Подходит к окну, вытирает о передник мокрые руки. «Какое несчастье! — говорит она. — Отойди от окна, простудишься». Она пахнет свежевымытым полом, косынка сбилась на бок, и капелька пота катится вниз, по виску.

…А я стою у забора с соседской девчонкой Надькой. На мне — новая форма. Сверкают на солнце пуговицы, желтая бляха сверкает. Отец нас фотографирует, снимает на память… Потом мы пойдем до угла, там булочная в каменном доме, и дальше, мимо двора, где старый и страшный, еще довоенный стоит грузовик. Мы в школу пойдем, разбредемся по классам, за парты сядем! На кухне жарят картошку. Душная сладкая вонь…

Он вернулся в комнату и, остановившись посредине, в первый раз внимательно оглядел ее… По-видимому, сюда сваливали вышедший из употребления хлам: в одном из углов стояла треснувшая стеклянная банка, ржавые грабли, погнутое ведро; в другом — высилась груда тряпья. Да и кровать, верно, уже отслужила свой срок.

Он подошел к окну. В пространстве его неподвижного взгляда качались под ветром кусты, за низкой изгородью тянулся огород и дальше, под кряжистыми старыми ветлами стояла полуразвалившаяся мазанка. Дымок вился из ее трубы, восходя к пустому светлому небу… «Погоди, — проговорил он вдруг, — так старик и впрямь не знает господина Кистяковского? Или… не хочет признаться в этом? Но почему?!»

Шорох. Он посмотрел влево и увидел Руфь. Прошла по дорожке, свернула на узенькую тропку, ведущую к изгороди. Ухватилась за верхнюю перекладину, быстрым движением подтянула тело вверх. Мелькнули заголившиеся до колен крепкие икры и выше — нежная линия бедра. Спрыгнула, пошла к мазанке среди молодой зелени огородных гряд… И ей навстречу из-под тени ветел вынырнул парень — длинный, худой, в куцем пиджачке и вздувшихся пузырями брюках. Пошли рядом, исчезли за домом.

Шимон отпрянул от окна, с ненавистью вслушиваясь в отчаянный стук своего сердца. Ха! Неужели эта высокомерная тонкогубая девчонка так могла взволновать его? Сел на кровать, уперся взглядом в щербатую серую стену.

— Усатая сволочь! — крикнул он, — жирный кот! Думаешь, я попался? Засадил в мышеловку и хихикаешь надо мной? Как бы не так! Мы еще поборемся, мы еще посмотрим, кто кого!

Остаток дня он бродил по округе, глядя на поле, на дальний лес. Постоял на мосту над медленной прозрачной водой.

У низенького окошка первого этажа шла небойкая торговля; с любопытством косились на Шимона, обменивались новостями… Старуха звякала щеколдой, закрывая обитые железом ставни. Ужина не предвиделось.

Шимон вернулся в комнату, примостился у окна. Стремительно набирая силу, засверкал над головою Шимона узкий серебряный серп, осветил верхушки ветел, крышу мазанки. Там, в ночной тишине, разговаривали и смеялись, перекликались голоса. И казалось, Шимон различал среди них высокий, резкий говор Руфи…

Ночью пронеслись по дороге с гиком всадники. Шимон, вскочивший с постели, увидел при свете луны, как белые кони летели над дорогой, высоко поднимая ноги, а всадники с белыми, словно вымазанными мукой лицами, широко раскрывали черные рты… И снова стало тихо, и тихо было до самого утра, когда Шимона разбудило уже привычное позвякиванье колодезной цепи.

Он оделся, вышел во двор. В дальнем конце его копошилась старуха у груды сваленных в беспорядке досок.

— Утро доброе!

— Доброе… — отозвалась она, мельком глянув на подошедшего Шимона.

— Нда… И часто это мимо вас по ночам верховые сигают?

— Какие верховые? — проговорила она, распрямляясь. — Откуда им здесь взяться?

— Да сегодня ночью!.. Еще с таким шумом промчались…

— Я, слава Богу, на уши не жалуюсь, — сказала раздраженно старуха и, нагнувшись, схватилась за доску.

— Странно… я помогу?

— Беритесь за край. Да не за этот! Тяните! Так…

Подпрыгнув, доска опустилась в назначенное ей место.

— С весны лежат неразобранные. Половина, уж наверное, сгнила.

— Руфь не помогает?

— Что с нее взять… Она и дома-то почти не бывает. Все в гимназии, в городе…