Виноградники ночи - Александр Любинский

— Проснулся? — говорит бабушка. — Вот и хорошо. Вставай-ка скорее.

Дед сидит за столом, щелкает костяшками счет. Я вижу серый хохолок его затылка.

— Шимон, — говорит бабушка, — неужели нельзя заняться делами чуть позже?

Он даже не поворачивает головы. Он слишком занят. Он составляет аккуратные столбики из серебряных монеток, плотно обертывает их бумагой, прячет в стол.

— Майн киндер, — говорит бабушка, — майн зун… Идем, я уже подогрела воду…

…Зачем он взобрался на крышу? Широкие грязные ступни его торчат из слишком коротких штанин. Он держит на коленях ящик. Свесив голову к плечу, почти касаясь длинным усом крышки, смотрит сверху вниз на Шимона.

— Черный день! — истошно кричит он вдруг, — черный день!

И постукивает по ящику, подергивает жирным плечом.

Шимон вздрогнул, приподнялся с постели… Гулко ухало вдалеке. Как хорошо он знал эти звуки! Целый год он бежал от них, а они преследовали его, гнали, травили. И теперь снова надвигались на него!

Торопливо оделся, перемахнул через подоконник, спрыгнул на землю… Кажется, гремит со стороны реки… Спотыкаясь в темноте, спустился к берегу. Да, так и есть грохочет за дальним лесом. Тянет гарью. Розовый отблеск лежит на воде. Круг сжимается, а он стоит в самом центре его с безвольно опущенными руками!

Треснула ветка. Обернувшись, он увидел двух парней, стоящих метрах в десяти от него.

— Кто здесь? — крикнул молодой голос.

— А! — проговорил другой, — я его знаю. Он у Нахмана живет.

— Мир вам! — хрипло сказал Шимон.

Выступили из тени. Знакомая тощая фигура, куцый пиджак… Давидка. Рядом — поменьше, в широкополой шляпе и сапогах.

— Ай, как вы меня напугали! — Шимон попытался усмехнуться, оборвал… Да у них винтовки, самые настоящие винтовки за спиной…

Сдернули с плеч, опустились на землю. Давидка подтянул острые колени к подбородку, обхватил руками; другой — швырнул шляпу в траву и, вынув из кармана папироску, закурил.

— Слышь, Давидка, — сказал он, — искупаться бы…

— Давай. Только быстро.

Отрывистый, ломкий голос.

— О, вода всю усталость смоет! — воскликнул Шимон и присел на корточки рядом с Давидкой.

— Верст тридцать отмахали, — гордо сказал маленький, стаскивая сапог и от нетерпенья подпрыгивая на одной ноге.

— Яцек? — Давидка вскинул голову, резко обернулся. — Как думаешь, успеют они?

— Конечно! Ночь впереди.

— Рано светает…

Умолк. Снова вскинулся.

— Что копаешься? Надумал купаться — иди!

— А, ну тебя…

Яцек зябко поежился. Переступая босыми ногами по траве, осторожно двинулся к реке. Шум раздвигаемых веток, всплеск, тишина…

— Я вот все думаю… — сказал Шимон, — все вот думаю… что ожидает нас, так сказать, в ближайшем будущем? Вы, я вижу, э… человек сведущий и энергичный…

— К чему тебе знать? — проговорил Давидка, не поворачивая головы. — Много знания — много печали.

— Это, конечно, так… Но, все-таки!

Скосив глаза, Давидка растянул в улыбке тонкие губы.

— Недолго тебе еще крышу сарая латать. Гакнется скоро сарай вместе с крышей!

— Вы думаете… То есть, вы хотите сказать…

— Слушай! — крикнул вдруг Давидка и, запрокинув голову, клюнул воздух носом. — Мысль у меня хорошая появилась… Возьми-ка ты ружье, а? Отличное ружье, справное. Ей Богу, они тебе скоро пригодится. — И, подняв ружье с земли, повел дулом в сторону Шимона.

— Ай! — крикнул Шимон, вскакивая и пятясь. — Зачем оно мне?

Глухо стукнуло упавшее в траву ружье. Уставясь в землю, Давидка молчал.

Шимон коснулся спиной кустов, поскользнулся, ухватился за ветку.

— Погоди, — сказал Давидка, не поднимая головы.

— Поздно уже…

— Постой! Ответь мне на один вопрос. Я понять хочу!

— Да? — проговорил Шимон, не слишком уверенно отодвигаясь от кустов.

— Положим, ты забор городишь, курятник строишь… так? — Давидка исподлобья глядел на Шимона, — но ведь должен же кто-то тебя охранять! Иначе — тебя убьют, а курятник твой спалят!

Шуршанье, всплеск, рябь на воде. И этот дальний, неотвязный гул…

— Никто меня не сможет защитить! — хрипло вскрикнул Шимон и, подняв кулак, протянул его в темноту. — Я сам себе единственная зашита!

Опустил руку. Помолчал.

— Если бы были деньги…

— Ха! — забормотал Давидка, постукивая ладонью по колену. — Ну, конечно! Все тот же телец… А Авраам, Моисей, пророки? Кто пережил смерть? Кого помнит народ?.. Нет, будь по-твоему, Бог Израиля навсегда б отвернулся от него!

— Слышал! От этой трепотни много крови, мало толку.

Прерывистое дыханье. Быстрая тень с кошачьей грацией скользит по траве.

— Кто поминает пророков? У кого есть голова, тот, клянусь Всевышним, да окунется!

— Кончай балаболить. Сколько уже?

Яцек нагнулся, выхватил из-под одежды тускло блеснувший кругляш.

— Начало второго.

— Пошли!

— Куда спешить? Дай обсохнуть немного.

— Ничего. Обсохнешь по дороге.

Давидка обернулся к Шимону:

— Вот что, философ… — проговорил он, не обращая внимания на тихую ругань Яцека, — через день-другой здесь жарко будет. Так жарко, что от местечка, может, одни головешки останутся, если… если ничего другого не произойдет.

Поднялся, вскинул винтовку на плечо.

— Спокойной ночи, — сказал, сгибаясь в полупоклоне Шимон, — приятных снов.

— Не дури! Ты можешь спастись. Разумеется, спасешься ты сам… А я тебе лишь слегка помогу!

Запрокинув голову, Шимон глядел в шевелящиеся давидкины губы.

— Пройдешь вправо вдоль берега от моста. Увидишь ведущую в лес тропинку… Метрах в пятистах отойдет от нее вбок другая…

— Давидка, ты что? — крикнул Яцек.

— Я говорю, пойдешь по ней и упрешься в бывшую сторожку лесника. Там найдешь лошадь, повозку, кой-какой провиант… Если совсем будет навмоготу, беги туда. Но — одно условие…

Помолчал, глядя в глаза Шимона.

— Приведешь с собою — Руфь! Без Руфи не приходи! Руфь — твой пропуск, понял?

— Зачем впутывать этого слизняка? Мы же решили сами!..

— Кто знает… Можем и не успеть.

Повернулся, пошел вдоль берега. На ходу подхватив мешок и ружье, Яцек бросился вслед за ним.

И снова, гулким эхом из темноты:

— Без Руфи — не приходи!

…Что они могут сказать ребенку, как его унять? Он ворвался в комнату и закричал: «Я ненавижу вас! Я ухожу от вас! Я не хочу быть евреем!» Они положили ложки, молчат. А он вдруг расплакался, размазывая кулаками слезы по лицу.

И бабушка сказала: посмотри на нас — вот твой папа, и мама, и дедушка. Разве мы плохие люди? Разве мы кому-нибудь причиняем зло? А те, кто обзывает и бьет тебя — они как фашисты. Твой папа воевал с фашистами, он был храбрый солдат. И ты тоже должен быть храбрым…

… А он все стоит на высокой горе, опираясь на древко знамени, белое знамя с желтой шестиконечной звездой. В рваной, запачканной кровью одежде, один. Он смотрит на меня, и древко в руке его напрягается и звенит.

Свист пронесся по улице. В комнате вздрогнули, повернули головы к окну. Взвилась на дороге пыль, и едва различимые сквозь белую завесу, проскакали конные. Затарахтели, потянулись одна за другой повозки, с тяжким утробным урчаньем проехало что-то огромное, тускло сияющее на солнце, оставив в воздухе кислую гарь.

Подскочив к окну, старуха захлопнула ставни. В полумраке зашаркали, заворочались на стульях.

— У них лампасы на штанах!

— Беляки?

— Господи, пронеси и помилуй!

— Ой, сколько их…

— Это значит, что приближается фронт.

Реб Нахман поднялся.

— Пойду наверх, посмотрю.

— Сиди!

Но он уже двинулся вон из комнаты.

— Что за человек такой? — в отчаяньи крикнула старуха, бросаясь вслед за ним. — Зачем тебе это надо?!

Скрип лестницы, глухие голоса.

С улицы по-прежнему, не заглушаемый ставнями, лился непрерывный слитный гул.

— Думаете, здесь может быть бой? — спросила Руфь.

— А почему нет?

— Ужасно! Вы… видели когда-нибудь?

— Я старался не смотреть.

— Странно… Не разобрать, когда вы шутите, а когда всерьез говорите.

— Что же, мне и пошутить нельзя? Мне терять нечего. У меня, кроме рубашки, ничего нет. Встану вот, и пойду, куда глаза глядят!

— А есть что будете? Траву?

— Зачем траву? Как-нибудь прокормлюсь.

Тяжко ухнуло за рекой. Через мгновенье — громыхнуло в ответ. Снова ударило… Разрыв — сильнее, ближе! Со звоном вылетело стекло.

Шимон вскочил… и опустился на стул. Скривив губы, Руфь смотрела на него. Перегнулся через стол. Заглядывая ей в лицо, зашептал: