Бог не любовь: Как религия все отравляет - Кристофер Хитченс

Минувшее столетие подарило нам и другие импровизации на старую тему диктатуры, озабоченной не только вопросами светского или будничного характера. Примеров множество: от в меру возмутительных и оскорбительных (Греческая православная церковь приветствовала темные очки и стальные шлемы военной хунты 1967 года лозунгом «Греция для греков-христиан») до поработивших все и вся Красных кхмеров Камбоджи, которые вели свою родословную от доисторических храмов и легенд. (Упоминавшийся выше король Сианук попеременно дружил и соперничал с Красными кхмерами и укрывался от них в комфортабельном изгнании под крылом китайских сталинистов. Он тоже умел по необходимости играть божественного монарха.) Иранский шах называл себя «тенью божьей», а также «светочем арийцев». В перерывах между враньем он подавлял светскую оппозицию и старательно выставлял себя хранителем шиитских святынь. На смену его мании величия пришла родственная ей хомейнистская ересь «велаят-э-факих», по которой муллы имеют тотальный контроль над обществом. (Сами муллы утверждают, что никто не может отменить святые слова их покойного вождя.) На самом краю спектра находится первобытное пуританство талибов, которые непрерывно гадали, что бы еще запретить (и запрещали все — от музыки до бумаги из макулатуры, поскольку та могла содержать клочок выброшенного Корана) и как бы еще наказать грешников (гомосексуалистов закапывали заживо). Альтернатива этому кошмару — не химера светской диктатуры, а борьба за светский плюрализм и за право не верить и не принуждаться к вере. Сегодня эта борьба стала неотложным и неизбежным долгом каждого. Сегодня эта борьба — вопрос жизни и смерти.

Глава восемнадцатая

Сопротивление разума

Потому в стране нашей я один из немногих людей, кто не утратил религиозной веры, но никогда ее и не имел… Такая особенность моего раннего воспитания пусть и совершенно случайно, но все же привела к одному прискорбному последствию, достойному внимания. Взгляды, противные взглядам всего мира, достались мне от отца с наставлением благоразумно прятать их от мира. Столь ранний урок в сокрытии собственных мыслей сопровождался некоторым моральным ущербом.

Le silence eternel de ces espaces infinis m'effraie[22].

Бывает, псалмы вводят в заблуждение. К примеру, знаменитое начало сто двадцатого псалма («Возвожу очи мои к горам, откуда придет помощь моя») в английском переводе утверждение, хотя в оригинале имеет форму вопроса: откуда придет помощь? (Сомненья прочь: дежурный ответ гласит, что иммунитет от всякого зла и страдания дает вера в бога.) Далее, автор псалмов, кто бы он ни был, явно остался так доволен слогом и звучанием тринадцатого псалма, что почти буквально воспроизвел его в пятьдесят втором. Обе версии начинаются с идентичного утверждения:

«Сказал безумец в сердце своем: „нет Бога“».

Этому бессодержательному замечанию почему-то приписывают такой вес, что оно веками кочует из одной религиозной апологии в другую. На самом деле из него можно сделать только один осмысленный вывод: неверие — причем не просто ересь или отступничество, но именно неверие, — было известно уже в ту отдаленную эпоху. Учитывая, как свирепо и безраздельно властвовала тогда религия, пожалуй, правда, что только безумец не оставил бы свое неверие при себе — а если бы оставил, то не совсем ясно, каким образом автор псалмов узнал бы о его существовании. (Советских диссидентов сажали в психиатрические больницы за «бред реформаторства». Власти вполне резонно полагали, что всякий ненормальный, ратующий за реформы, совершенно утратил инстинкт самосохранения.)

Наш вид никогда не будет знать недостатка в глупцах, но осмелюсь предположить, что число легковерных идиотов, веривших в бога, как минимум не уступает числу простаков и олухов, думавших наоборот. Было бы нескромно утверждать, что среди атеистов интеллект и любопытство встречаются чаще, но факты таковы: всегда находились люди, замечавшие и невероятность бога, и вероятность его человеческого происхождения, и зло, творимое от его имени, и возможность менее губительных верований и объяснений. Мы никогда не узнаем этих мужчин и женщин поименно, потому что во всех краях и во все времена их голоса беспощадно подавлялись. По той же причине мы никогда не узнаем, сколько внешне набожных людей втайне не верили в бога. Еще в XVIII и XIX столетиях, в относительно свободном обществе Великобритании и США такие состоятельные и респектабельные скептики, как Джеймс Мшить и Бенджамин Франклин, не решались говорить о своих взглядах открыто. А потому, читая о великолепии «христианской» живописи и архитектуры или об «исламской» астрономии и медицине, следует помнить, что речь на самом деле идет о достижениях цивилизации и культуры (отчасти предвосхищенных ацтеками и китайцами), которые имеют столько же общего с «верой», сколько более ранние достижения имели с империализмом и человеческими жертвоприношениями. За редкими исключениями, нам не дано знать, сколько архитекторов, художников и ученых берегли свои сокровенные мысли от пристального взгляда правоверных. Галилей, быть может, и дальше спокойно смотрел бы в свой телескоп, если бы опрометчиво не признался, что его наблюдения имеют космологическое значение.

Сомнение, скепсис и откровенное неверие в своей основе всегда имели ту же форму, что и сегодня. Кто-нибудь наблюдательный всегда замечал отсутствие или ненужность перводвигателя в естественном порядке вещей. Кто-нибудь проницательный всегда подмечал, что религия отражает человеческие упования и человеческий образ мыслей. Никогда не было так уж трудно понять, что религия плодит ненависть и конфликты, и что опирается она на невежество и суеверия. Сатирики и поэты, философы и ученые отмечали: если бы у треугольников были боги, эти боги имели бы три стороны, так же как боги фракийцев имели светлые волосы и голубые глаза.

Историю столкновений наших мыслительных способностей с организованной религией, пожалуй, можно вести (хотя во многих умах такие столкновения, вероятно, имели место и раньше) от суда над Сократом в 399 году до н. э. В данном случае мне совершенно не важно, что мы не знаем наверняка, существовал ли Сократ на самом деле. Его биография и его слова дошли до нас из вторых рук, хотя и не в такой же степени, как книги еврейской и христианской Библии или исламские хадисы. Философия, впрочем, не занимается «откровениями», и потому не нуждается в демонстрациях «подлинности». Кое-какие правдоподобные сведения о жизни Сократа (стойкий солдат, внешне чем-то напоминающий Швейка; сварливая жена; каталепсия) у нас есть, а большего и не требуется. Если верить Платону, возможному очевидцу описываемых событий, когда Афины попали под власть тирании и паранойи, Сократа обвинили в безбожии. Он знал, что дни его сочтены. Более того, благородные слова «Апологии» ясно свидетельствуют, что Сократ, в отличие от более позднего героя перед лицом инквизиции, не отрекался от своих взглядов в надежде спастись. Хотя он и не был атеистом, неблагонадежным его сочли совершенно резонно: он отстаивал свободу мысли и интеллектуального поиска, а также отвергал любые догмы. Он говорил, что «знает» лишь одно: как велико его невежество. (Я и теперь считаю это определением образованного человека.) Согласно Платону, этот великий афинянин безропотно подчинился городскому обычаю. На суде он показал, что стал философом по велению Дельфийского оракула. На смертном одре, приговоренный к чаше цикуты, он говорил о возможной жизни после смерти, в которой те, кто сбросил ярмо этого мира при помощи мыслительных упражнений, быть может, продолжат жить в виде чистого разума. Но даже в тот миг он, как всегда, не преминул добавить, что все, возможно, совсем не так. Вопрос, как всегда, заслуживал обсуждения. Философия начинается там, где кончается религия, так же как химия начинается, когда выдыхается алхимия, так же как на смену астрологии приходит астрономия.

У Сократа можно поучиться двум чрезвычайно важным вещам. Во-первых, совесть у нас врожденная. Во-вторых, верующих догматиков легко переспорить и выставить на посмешище — достаточно притвориться, что принимаешь их проповеди за чистую монету.

Сократ полагал, что у него есть демон, он же оракул, он же внутренний поводырь, к мнению которого стоит прислушиваться. Такое ощущение в той или иной степени есть у любого психически здорового человека. Адам Смит говорил о неотлучном, неслышимом собеседнике, готовом поправить и дать критический совет. Зигмунд Фрейд писал, что голос разума тих, но очень настойчив. Клайв Льюис поспешил сделать вывод, что наличие совести свидетельствует о божьей искре. Современная речь — довольно метко — называет совестью то, что заставляет нас хорошо себя вести, даже когда никто не видит. Что бы ни происходило, Сократ напрочь отказывался говорить то, в чем сомневалась его совесть. Иногда, заподозрив себя в казуистике или потворстве толпе, он умолкал на полуслове. Своим же судьям он сказал, что во время последнего слова «оракул» ни разу не велел ему остановиться. Те, кто считает существование совести доказательством божественного замысла, выдвигают аргумент, который просто нельзя опровергнуть, потому что нет фактов ни за, ни против него. Однако случай Сократа показывает, что истинно совестливым людям нередко приходится выбирать между совестью и религией.