Воспоминания о жизни и деяниях Яшки, прозванного Орфаном. Том 2 - Юзеф Игнаций Крашевский

Как он потом встретился с королём, я не знаю.

В то время Каллимах уже постоянно недомогал, его посещали доктора и кормили лекарствами; однако своей жизни он не переменил, а за беседой много пил вина и, забывшись, съедал больше, чем было нужно, нездоровой пищи.

Мы также все видели большую перемену на его лице, а доктор Мацей из Мехова и другие советовали вести жизнь очень умеренную и степенную.

За несколько дней перед праздником Всех Святых на него напала та же болезнь, от которой умер король Казимир, и хотя тут бернардинца не было и лечили его лучшие королевские и краковские доктора самыми дорогими лекарствами, король ничего не жалел, делали, что было в человеческих силах, всё же из-за большой потери крови, которую не могли остановить, он не выжил. И он умер в самый день Всех Святых, с большим хладнокровием и постоянством, без страха смерти, готовый к ней, как будто заранее её предвидел и приготовился к ней.

Великолепными были похороны Длугоша, но роскошью, броскостью, богатством похороны Каллимаха намного их превзошли.

Король, который позже приказал воздвигнуть ему надгробие у костёла Св. Троицы, сам старался о том, чтобы последние почести ему были великими, показывая, сколько королевская семья и особенно он ему благодарны.

Было, на что смотреть, потому что, не говоря о многочисленном духовенстве и монахах, за повозкой шло четырнадцать одних епископов. Катафалк покрыт был пурпуром, саван из алой материи, подбитой дорогим мехом. Двенадцать его домочадцев-итальянцев, одетых по итальянской моде, притягивали глаза, хоть рисовать. Вёл похороны, как ученик, Древецкий, а с ним нотариус Ян с толпой итальянцев в трауре, также не на наш манер. Шли и господа коллегиаты, вся академия, школы и бесчисленные толпы народа.

Король и кардинал Фридрих жалели его и искренне оплакивали, им как бы не хватало некоторой меры и указания того, что должны были делать.

Последней своей волей он значительно разделил своё имущество так, что королю, как памятку, отписал четыре тысячи дукатов, Фридриху — все свои книги и пышную карету с четырьмя возницами, Александру — драгоценные вещи, серебро, покрывала, кроме таза и серебряного кувшина, которые подарил краковским советникам, чтобы после вынесения приговора умывали в них руки.

Это трудно было понять тем, кто не знал, что одного из домочадцем Каллимаха, итальянца Бастиана, судьи сурово и несправедливо осудили; но, хоть старый король помиловал, итальянец им этого не забыл.

Приказав сжечь множество своих неоконченных сочинений, остальную немалую собственность он отказал племянникам.

Моя мать не от меня узнала о смерти Каллимаха. Всякие отношения с ним давно были порваны, и его имя дома ни на чьих устах не осталось.

Я также совсем не надеялся, что в завещании он каким-либо образом упомянет о моей матери, когда нотариус Ян, позвав меня на похороны, вручил мне чудесную коробочку и, отворив, показал мне красивое распятие из слоновой кости, старинной работы, сказав, что Каллимах хотел, чтобы я вручил его вдове Навойовой.

Сначала я задумался и заколебался, но оттолкнуть такой подарок мне не годилось. На картели, прикреплённом снизу, было написано: Et dimitte nobis peccata nostra sicut et nos dimittimus peccatoribus nostris. Обильными слезами облила его моя мать, поместив в домашнем алтарике.

А тут наступает такая грустная и отмеченная таким количеством несчастий эпоха моей жизни, что я предпочёл бы обойти её и особенно о ней не расписывать, потому что ещё сегодня моё сердце кровоточит, когда вспомню, что сам страдал, глядя на то, что делалось.

Но по многим причинам мне не стоит умалчивать о том, что люди, может, совсем иначе и ложно будут рассказывать и толковать. Причиной всех этих катастроф и несчастий стало, если не злое сердце, потому что в этом я его не обвиняю, то сильное легкомыслие и безрассудство короля.

Коль скоро он вступил на трон уже с той мыслью, которой придерживался — что взял отцовское наследство — начал её вынашивать, чтобы отомстить за геройскую смерть Варненчика и, разгромив турок, вернуть завоеванные ими земли.

Со времени съезда в Левочи король не думал, не говорил, не заботился ни о чём другом, кроме этого. Он хотел, чтобы у него было такое сильное и большое союзное войско, какого ещё ни один другой монарх против неверных не выставил.

Помимо собственного, польского посполитого рушения, литовских подкреплений Александра, мазовецких князя Конрада, крестоносцев, чешских и венгерских, на которые он рассчитывал, он хотел убедить Стефана Валашского, чтобы тоже с ним пошёл.

Из года в год это тянулось вплоть до второй половины 1497 года, когда наконец в июле войскам приказали собираться во Львове. Кардинал Фридрих оставался в Кракове на страже и как великорядца от имени короля его замещал. Сигизмунд должен был идти с братом.

Казалось, что королю так важно было набрать огромное количество, что всех способных управляться с оружием людей он приказал пригнать под хоругвь.

Также он хотел, чтобы и его двор был многочисленным, было немеренно повозок, множество лошадей, бесчисленное количество разных запасов. Хотя всё это заранее готовилось и были назначены люди для сохранения в этом порядка, там, где одних слуг насчитывалось десятки тысяч и сто тысяч рыцарей, нелегко было сохранять порядок, предотвращать своеволие, следить за потерями, удерживать дисциплину.

Уже с самого начала было очевидно, чем эта экспедиция будет несчастной, потому что прибавлялись такие трудности, каких заранее никто предвидеть не мог, а растерянные люди командовали так, что из них выростали новые.

Мы ещё не двинулись во Львов, когда возникло столько жалоб и вопросов, что король терял голову, но сдавал их на Сигизмунда, а сам, мечтая только о великой победе, действовал так же легкомысленно, как обычно.

Достаточно сказать, что на королевских каретах хотели ехать и панские любимцы со своими дворами.

Но этого мало, как я сейчас расскажу. Я заранее знал, что если поеду с двором, мало на что пригожусь, а буду терзаться, глядя на то, чему нельзя было помочь.

Поэтому я хотел оставить свою должность подкомория, и однажды утром, поклонившись королю, объявил, что во время такой войны не чувствую себя способным выполнять обязанности.

— Я давно заметил, Яшко, — сказал он, — что твоё сердце больше не расположено ко мне. А если твоя служба может мне больше понадобиться потом, чем теперь?.. Стоит ли меня покидать в такие минуты?

— Бог мне свидетель, — ответил я, — что не по злой воле, но потому, что не чувствую сил, прошу об отставке. По всему уже сегодня видно, милостивый король, что будет в лагере