Невеста Борджа - Джинн Калогридис

На это время Чезаре благоразумно покинул Рим по официальным делам — отправился в качестве кардинала-легата руководить коронацией моего дяди Федерико. При иных обстоятельствах я непременно воспользовалась бы этой возможностью, чтобы навестить Альфонсо и мадонну Трузию; но Папа Александр оказался не единственным, кто погрузился в скорбь. Смерть Хуана глубоко опечалила Джофре, невзирая на зависть, которую он испытывал к любимчику Папы. Я чувствовала себя обязанной остаться с ним.

Но Джофре в своей печали не забыл о других; он попросил меня навестить Лукрецию.

— Пожалуйста, — попросил он. — Она там совсем одна в этом Сан-Систо, а я слишком оглушен горем, чтобы утешить ее. Она нуждается в женском сочувствии.

Я не доверяла Лукреции; ее искреннее расположение ко мне ничуть не помешало ее роману с Чезаре, хотя она и знала, что я люблю его. Она знала также о его честолюбивом стремлении стать гонфалоньером и могла одобрять смерть Хуана — или, возможно, даже приложила к этому руку.

И тем не менее я отправилась в монастырь — из уважения к желанию моего мужа. В дверях покоев Лукреции меня снова встретила Пантсилея; красивое смуглое лицо служанки снова было напряженным, и на нем читалось отчаяние.

— Хоть вы и забрали кантереллу, мадонна, да только это ничуть не помогло, — прошептала Пантсилея. — Не смотрите на меня с таким удивлением: я знаю, что вы ее взяли. Лукреция чуть не сошла с ума, пока искала ее, да так и не нашла. Потому теперь она морит себя голодом. Она уже неделю ничего не ест и два дня не пьет.

Пантсилея провела меня во внутренние покои. Лукреция полулежала на кровати, укрывшись до пояса льняной простыней. Невзирая на середину дня, на ней была только нижняя сорочка. Лукреция была бледной как никогда, глаза и щеки ввалились, на лице было написано полнейшее безразличие. Она взглянула на меня без всякого интереса и отвернулась к стене.

Я подошла и села рядом.

— Лукреция! Пантсилея сказала, что ты не ешь и не пьешь, но так нельзя! Я знаю, что ты горюешь о брате, но он не хотел бы, чтобы ты причинила вред себе или ребенку.

— Черт со мной, — пробормотала Лукреция. — И черт с этим ребенком. Он уже проклят.

Она внимательно взглянула на Пантсилею.

— Выйди. И не вздумай подкрадываться к двери и подслушивать. Ты и так уже слишком много знаешь: просто удивительно, что ты до сих пор жива.

Пантсилея выслушала это, прикрыв рот ладонью — но не от потрясения, порожденного словами хозяйки, а от печали, которую вызывало у нее безнадежное выражение на лице Лукреции. Она развернулась — плечи ее поникли под грузом тревог — и вышла, тихо притворив за собою дверь.

Когда Пантсилея удалилась, Лукреция повернулась ко мне и заговорила с откровенностью умирающей:

— Ты сказала, что знаешь, кто отец ребенка. Уверяю тебя, Санча, ты этого не знаешь. Ты не знаешь, как жестоко тебя обманывали…

Я не колебалась ни минуты. Раз Лукреция желает быть опасно честной, то и я поступлю так же.

— Это ребенок Чезаре.

Несколько долгих мгновений Лукреция, онемев, смотрела на меня широко распахнутыми глазами; лицо ее превратилось в маску горя, гнева и ужаса. Она схватилась за мои руки с внезапной свирепостью рожающей женщины. Потом у нее вырвались гортанные, рваные звуки, в которых я не сразу узнала рыдания.

— Моя жизнь… вся моя жизнь — ложь, — выдохнула Лукреция, когда наконец-то смогла дышать. — Сначала я жила в страхе перед Родриго, — она не сказала: «Перед моим отцом», — а теперь все мы живем в ужасе перед Чезаре. — Лукреция кивком указала на нерожденного ребенка. — Не думай, что я пошла на это из любви.

— Он вынудил тебя? — спросила я. Непохоже, чтобы ее страдания были притворными.

Лукреция устремила взгляд на дальнюю стену.

— До меня у моего отца была еще одна дочь, — с отсутствующим видом произнесла она. — Она умерла много лет назад, потому что не пожелала благосклонно ответить на его заигрывания. — Внезапно Лукреция горько рассмеялась. — Я так долго притворялась, что больше не знаю, какие чувства испытываю на самом деле. Я приревновала тебя как соперницу, когда ты только приехала в Рим.

— Но я отвергла твоего отца, и тем не менее я жива, — выпалила я и тут же смолкла, сообразив, что мое признание лишь добавит Лукреции боли.

При этих словах взгляд Лукреции сделался спокойным и холодным.

— Ты жива, потому что, если бы Александр снова попытался соблазнить тебя или причинил тебе какой-нибудь вред, Чезаре убил бы его. Если не сразу, то через некоторое время, когда представился бы удобный для него момент. Ты жива, потому что мой брат любит тебя. — Ее лицо снова на миг исказилось. — Но он хотел занять место Хуана, и Хуан причинил тебе боль, потому Хуан мертв. Даже отец никогда не посмеет выдвинуть обвинение против Чезаре, хотя и знает правду. А я в безопасности потому, что благодаря мне можно заключить выгодный с политической точки зрения брак. Мне незачем жить. — На лице Лукреции появилось жалкое выражение; она закрыла глаза. — Просто дай мне умереть, Санча. Это будет добрее всего. Дай мне умереть, а сама беги в Сквиллаче вместе с Джофре, если сумеешь.

Несколько мгновений я смотрела на Лукрецию. Я не забыла, как она по собственной воле просила Чезаре, чтобы тот был добр ко мне.

Мои худшие страхи в отношении Чезаре подтвердились. Моя жизнь была в опасности; один неверный шаг, и человек, любивший меня, может с такой же легкостью меня убить, если ему что-то не понравится. Моя жизнь и смерть зависели от прихоти Чезаре, а я не смогу вечно удерживать его на расстоянии вытянутой руки.

Но я была здесь не единственной, кого стоило пожалеть. Ноша Лукреции была куда тяжелее моей. Ею с самого детства манипулировали два неописуемо порочных человека, и у нее не было ни малейшей возможности бежать. Лукреция действительно была несчастнейшей из женщин и отчаянно нуждалась в друге.

Я крепко обняла ее. Каким бы отчаянным ни было наше с ней положение, мы все-таки могли поддержать друг друга.

— Я ни за что не позволю тебе умереть и не оставлю тебя, — поклялась я. — Я вообще не уйду из этой комнаты, пока ты не поешь.

Я постоянно навещала и подбадривала Лукрецию, и постепенно к ней вернулся аппетит, а с ним улучшились и внешний вид, и здоровье. Я не раз повторяла свое обещание не оставлять ее, а она в ответ поклялась, что я всегда могу рассчитывать на ее дружбу.

За время моих поездок в Сан-Систо Александр получил послание от прямодушного Савонаролы, который по-прежнему продолжал проповедовать, вопреки папскому повелению. Савонарола выражал сочувствие по поводу кончины сына его святейшества, и вместе с тем не переставал сурово осуждать Папу за грешный образ жизни. Он утверждал, что, если Александр покается, Апокалипсис можно будет предотвратить. В противном же случае Бог обрушит новые скорби на него и его семейство.

Его святейшество впервые принял слова Савонаролы близко к сердцу. Он отослал прочь своих женщин — и своих детей. Чезаре с Лукрецией и так уже отсутствовали, так что Джофре было приказано отбыть вместе со мной в Сквиллаче и сидеть там до тех пор, пока Александру не угодно будет, чтобы мы вернулись.

Джофре был подавлен этим повелением, которое он принял за наказание; мне же было жаль, что приходится покинуть Лукрецию в такое тяжелое для нее время, но чувство вины мешалось с радостью. Мы собрались и отправились в путь — на юг, к побережью, где и провели два месяца, август и сентябрь, вдали от римской гнетущей жары и сплетен. Сквиллаче был таким же каменистым, бесплодным и провинциальным, каким он мне запомнился. По сравнению с великолепием Рима наш дворец казался жалкой лачугой, а еда и питье — просто ужасными. И тем не менее я наслаждалась отсутствием роскоши; голые беленые стены производили освежающее впечатление, а отсутствие позолоты умиротворяло. Я гуляла по чахлому садику под палящим солнцем, не боясь, что из кустов может кто-нибудь выскочить и наброситься на меня. Я бродила по коридорам, не тревожась, что могу натолкнуться на какую-нибудь ужасную сцену. Я смотрела на синее море — ну и пусть с балкона открывался не самый лучший вид! — и оно мне нравилось, хотя и было не таким красивым, как Неаполитанский залив. Я ела незамысловато приготовленную рыбу с местными оливками и лимоном, и она казалась мне вкуснее любого лакомства на папском пиру.

А лучше всего было то, что нас навестил Альфонсо.

— Как ты изменился! — рассмеялась я, крепко обняла брата, а потом, не выпуская его рук, отстранилась, чтобы полюбоваться им. Альфонсо превратился в высокого, красивого восемнадцатилетнего мужчину; его аккуратно подстриженная белокурая бородка поблескивала на солнце. — Как могло случиться, что ты до сих пор не женат? Должно быть, ты сводишь с ума всех девушек Неаполя!

— Ну, я делаю, что могу, — с улыбкой отозвался Альфонсо. — Но ты на себя взгляни, Санча, — ты так изменилась! Ты потрясающе выглядишь! Такая богатая и эффектная дама!