Украденные прикосновения - Нева Олтедж

Милен стоит перед шкафчиком с лекарствами на другой стороне комнаты, перебирает содержимое и делает пометки на листке бумаги. Вероятно, проводит инвентаризацию. Мне требуется огромная сила воли, чтобы остаться на месте, а не пойти к ней и взять ее с собой, чтобы она была рядом со мной.

"Ты позволил ей застегнуть твою рубашку", — говорит Илария, меняя мне повязку.

"Да", — говорю я.

Илария молчит несколько мгновений, возится с повязкой, но я знаю, что она не упустит эту тему.

"Это первый раз? Ты не хотел еще больше расстроить ее вчера?" — спрашивает она.

"Нет. Она делает это уже довольно давно".

Руки моей матери на мгновение замирают, пока она перевязывает рану. Когда наши взгляды встречаются, она поднимает глаза, на ее лице написано выражение шока. С двумя нерабочими пальцами и повреждением нервов на трех других, выполнение вещей, требующих изящества, было моей проблемой в течение многих лет. Слабое место. Позволить кому-то застегнуть за меня рубашку — это то, чего я никогда бы не позволил. Особенно при свидетелях. И она это знает.

Глаза Иларии путешествуют вниз и останавливаются на моей левой руке, которая держится за край каталки. Она протягивает руку и кончиками пальцев проводит по тыльной стороне моей ладони.

"Я забыла, как это было ужасно", — говорит она.

Я пытаюсь распрямить пальцы, но не могу. Только на этой руке я прошел через шесть раундов хирургического вмешательства. И все равно этого было недостаточно. Мои нервы слишком повреждены. Я ненавижу это. При одном взгляде на шрамы и воспоминании о том, что они собой представляют, мне хочется кого-нибудь убить. Я никогда не терплю слабости в других, но особенно в себе".

В глазах Иларии появляется вопрос, пока она ждет моего ответа.

"Я хочу чувствовать ее кожу, когда прикасаюсь к ней", — отвечаю я. "И я не могу этого сделать, если на мне перчатка".

Она наблюдает за мной несколько мгновений, затем шепчет: "Ты влюблен в нее, Сальваторе?".

На этот вопрос у меня нет ответа. Тем не менее, я не могу оторвать свое внимание от другого конца комнаты, где Милен все еще пристально изучает медицинские принадлежности. На ней джинсы и ужасная желтая футболка, которую я терпеть не могу. Ее волосы собраны в пучок на макушке и закреплены двумя карандашами.

"Я понятия не имею, Илария", — говорю я. "Ты же знаешь, что я не очень хорошо отношусь к эмоциональному дерьму".

"А я знаю".

Я встаю с каталки, намереваясь уйти, когда Илария снова заговорила.

"Что бы ты сделал, если бы кто-то причинил ей боль, Сальваторе?"

Я быстро поворачиваю голову к ней лицом, пригвоздив ее взглядом. Она делает шаг назад, но я знаю, что это было сделано бессознательно. Все так делают. Кроме Милен. Она обычно вздергивает подбородок. Или ухмыляется.

"Если бы в чьей-нибудь голове зародилось хотя бы зернышко мысли о том, чтобы причинить вред моей жене, я бы разбил эту голову голыми руками, как гребаный арбуз", — выплюнул я. "Затем я бы вытащил их больной мозг и сжал его так сильно, что осталась бы только кашица".

Моя мать улыбается и направляется к шкафчику с лекарствами, напевая про себя.

Глава 23

"Я собираюсь зайти к Пиппе позже", — бросаю я через плечо и включаю кофеварку. "Я обещала, что после этого пойду с ней по магазинам в поисках платья. Они устраивают банкет для персонала больницы в субботу". Для меня нет возврата к программе ординатуры — не после того, как "Семья" изменила мою жизнь пару месяцев назад. А после нападения, произошедшего месяц назад, причины, по которым Сальваторе не разрешает мне работать медсестрой в государственной больнице, стали более понятными.

"Ты скучаешь по этому? По работе", — спрашивает Сальваторе со своего места за обеденным столом.

"Ты знаешь, что скучаю". Я пожимаю плечами.

"Нино все еще пытается выяснить, где прячутся ирландцы, чтобы мы могли их уничтожить. Когда я закончу с Фицджеральдом, мы что-нибудь придумаем".

Чашка, которую я держу, почти выскользнула у меня из пальцев. Я поворачиваюсь и пристально смотрю на него. "Что ты имеешь в виду?"

"Если это так много для тебя значит, мы можем попытаться найти поблизости больницу, которая может позволить телохранителей", — говорит он, наблюдая за мной с мрачным выражением лица. "Или ты можешь взять на себя лазарет внизу".

Я сжимаю губы, затем улыбаюсь. "Спасибо".

Сальваторе кивает. "Насчет того похода по магазинам. Как долго?"

"Три часа. Может быть, четыре".

Он смотрит на меня несколько мгновений, губы сжаты в тонкую линию, затем кивает. Я отношу свою чашку кофе на стол, сажусь на правое бедро Сальваторе и тянусь к корзине с выпечкой. Его правая рука ложится на мою талию, и он продолжает есть.

Сидеть на коленях Сальваторе во время еды было немного странно вначале, но я привыкла к этому. Это началось месяц назад, сразу после стычки с ирландцами. Сначала он настаивал, чтобы я сидела у него на коленях, когда мы завтракали. Потом это перешло и на ужин. Теперь на каждый прием пищи. Когда я спросила его, почему, он ответил, что до сих пор не забыл, что я сказала ему, что уйду, если он снова получит пулю, и это мое наказание. Это не похоже на наказание. На самом деле, мне очень нравится быть так близко к нему. Его объяснение, конечно, было прозрачной чушью. У Сальваторе проблемы с признанием собственных чувств, поэтому неудивительно, что ему так же трудно их выразить.

"Ты будешь звонить мне каждый час", — говорит он и сжимает мою талию.

"Ты знаешь, что буду". Я кладу поцелуй в уголок его плотно сжатых губ.

"Не забывай, Милен".

Я вздыхаю, беру его лицо между ладонями и наклоняю его голову. "Как насчет того, чтобы звонить каждые тридцать минут? Тебе так будет легче?"

Он просто смотрит на меня в этой своей необычной манере, как будто хочет впитать меня в себя глазами.

"Тогда тридцать минут". Я улыбаюсь и целую его. "Тебе нужно начать говорить об этих вещах, Торе. Я не всегда могу угадать, когда тебя что-то беспокоит".

"Пока что ты справляешься".

Раздается звук падения чего-то на пол, за которым следует сердитое рычание, когда Риггс выбегает из кухни и мчится по жилому пространству. Секунду спустя Курт на бешеной