Козленок в молоке - Юрий Поляков

– Это инженерно-строительный институт! – вздохнул Жгутович. – Я там был. Бесполезно. И место очень людное, студенты косяками ходят…

– М-да-а… – задумался я. – Тогда зайдем с другого бока. Что ты делаешь Первого мая?

– Как – что? Иду на демонстрацию. Потом в гости к теще. А в чем дело?

– А вот в чем. Есть у масонов какой-нибудь праздник?

– Конечно, двадцать четвертое июня, Иванов день… Это у них вроде нашего Седьмого ноября. День основания.

– Ага! Сегодня у нас какое число?

– Двадцать первое.

– Значит, через два дня. Теперь поставь себя на их место. Если б Седьмое ноября отмечалось летом и жены с тещей у тебя не было, где бы ты его праздновал – дома или на природе?

– На природе, конечно! Тепло, уже купаться можно, шашлычок.

– Та-ак. Купаться. Шашлычок… Это можно, конечно, везде: отъехал в зону отдыха – и празднуй. Но масоны – люди необычные, и если они выезжают на пикник, то место наверняка выбирают особенное, масонское. Так или нет?

– Та-ак…

– А теперь давай думать, где в Москве или Подмосковье есть местечко с купанием, с шашлыками и с чем-нибудь масонским?

– Не знаю.

– А я знаю! Я, когда студентом был, гидом подрабатывал. И такое место знаю – это Царицыно. Во-первых, замечательный пруд – лодки, купание… Во-вторых, старинный парк. В-третьих, шашлыки продают. А в-четвертых, и это самое главное, там недостроенный дворец Баженова. А за что императрица запретила его достраивать?

– Точно! В энциклопедии про это есть: он в орнаментах масонскую символику использовал…

– Вот, двадцать четвертого едешь туда и действуешь по обстоятельствам. Но то, что они там обязательно будут, я не сомневаюсь. Логика – это все-таки наука!

Взволнованный Жгутович аж подскочил на стуле:

– Я их узнаю. У них жесты специальные есть, для посвященных. Слушай, поехали вместе!

– Нет, – сказал я. – В моей жизни и так много тайн. Одна из них на днях раскроется, и у меня будет много хлопот. Езжай один, потом расскажешь!

– Зря… Ладно, ты пока энциклопедию почитай – потом сам попросишься!

– Почитаю… Там видно будет.

И тут раздался долгий звонок в дверь.

– Жена! – позеленел Жгутович.

Но это была не жена, а гонец от Арнольда – мощный краснолицый сибиряк, в руках он держал полиэтиленовый пакет, обнадеживающе тугой и тяжелый. От предложения зайти и хотя бы попить чайку посыльный наотрез отказался, сообщив, что никак не мог мне дозвониться и вот заскочил буквально перед самым поездом. Закрыв дверь, я сунул сумку в тумбочку для обуви и вернулся в комнату.

– Кто это? – часто дыша от испуга, спросил Жгутович.

– Сосед за сигаретами заходил! – энергично соврал я, не желая делиться с ним вдохновенным напитком. – А знаешь, что Рембо писал о Париже?

– Нет…

– Париж – это город, где каждый гарсон – масон.

– Да ну?

– Вот тебе и «да ну»!

На самом же деле я придумал эти строчки, пока шел из прихожей в комнату.

28. КОНЕЦ ЛИТЕРАТУРЫ

Проводив окрыленного Стаса, я хотел было сразу выпить «амораловки» и сесть за машинку, истомившуюся, должно быть, без меня, как верная солдатка. Но потом рассудил, что к «главненькому» надо приступить по-особенному, торжественно или, на крайний случай, хотя бы хорошенько выспавшись. Интересно, думал я, если б Костожогову попалась бутылка чудодейственной «амораловки», воспользовался бы он ею или вылил в раковину? И вообще, можно ли с помощью дьявола стать подмастерьем Бога? Я представил себе, как повезу ему написанный роман (адрес все же надо выяснить, Леонидыч наверняка знает) и как он, прочитав, поднимет на меня свои яркие-преяркие, словно орденская эмаль, глаза и улыбнется. Потом я еще долго ворочался, продолжая вполголовы обдумывать первую фразу романа. Остальная же часть моей мыслящей колбы была заполнена по-митьковски наивными картинками грядущего всемирно-исторического успеха будущего романа. Например: Габриэль Гарсия Маркес хлопает меня по плечу и дарит свою электрическую пишущую машинку. Или: Солженицын называет меня «дароносцем достоподлинного слова…». Уже засыпая, я в интервью Франс Пресс наотрез отказался от присужденной мне Бейкеровской премии, мотивируя это тем, что выдающемуся писателю, каковым я, несомненно, являюсь, негоже принимать премию, которую другим дают за стопку чистых листов бумаги, уложенных в обыкновенную папку. Мистер Кеннди – а интервью у меня брал почему-то именно он – заплакал, швырнул о стену свой японский диктофон, упал на колени и, по-ветхозаветному обхватив мои ноги, умолял не позорить хлебное дело и принять премию, но я отвечал ему: «Нет-нет-нет!», сопровождая отказ звонкими щелбанами в его розовую американскую макушку. А Анка, глядя на мое озорство, заливисто хохотала и откидывала голову…

Утром я принял контрастный душ, надел чистое белье, плотно позавтракал и распаковал посылку: там было две бутылки со знакомой темно-янтарной жидкостью. Выглядели они теперь вполне официально, даже имели криво наклеенные этикетки «Мараловый бальзам. Принимать по назначению врача». А может быть, и легендарную сому – напиток арийских героев – делали не из растений, а из рогов? (Запомнить и выяснить!) Я взял рюмочку и наполнил ее до краев. Но потом, рассудив, что работа над романом может затянуться, разветвиться (художественная реальность всегда шире замысла автора!), я осторожно отлил полрюмочки назад в бутылку. Оставшееся я, по-дегустаторски смакуя, чтобы обеспечить наиболее полное всасывание волшебных ингредиентов в организм, выпил. «Амораловка» по вкусу напоминала водку, куда уронили селедочный кусочек, но не иваси, как прежде, а обычной, атлантической, спецпосола. Внутри у меня многообещающе потеплело. Через несколько минут тело начало наполняться зовущей легкостью и предощущением волшебного трепета. Чуть позже из недр подсознания, по-кротовьи раздвигая слежавшиеся пласты книжного хитромудрия и самостоятельного мыслительного хлама, начали выползать розовотелые эротические фантазии. Оказавшись на поверхности, они вдруг, словно созревшие куколки, выпрастывали крылья и превращались в нежных бабочек с призывно курчавыми подбрюшьями. Бабочек становилось все больше, они мелькали надо мной, сбиваясь в теплое будоражащее облачко, потом – в тучу, постепенно наливавшуюся сладострастной угрозой. И вот, когда из тучи готова была ударить неудержимая и испепеляющая, как первый оргазм, молния, я расслабился, потом резко и глубоко вздохнул, а пальцы положил на клавиши машинки… И тут зазвонил молчавший неделю телефон.

– Я вас включила! – радостно сообщила станционная девушка голосом, похожим на голос дублерши Софи Лорен.

– Спасибо, – поблагодарил я, стараясь не выходить из своего творческого обморока.

– Вы заняты? – участливо спросила она.

– Вообще-то да…

– Тогда не буду вам мешать… Хотя сегодня вечером я свободна.

– Это замечательно! – сказал я, чувствуя, что туча начала редеть, распадаясь на юрких, бесстыжих бабочек-шоколадниц.

– Значит, ваше приглашение остается в силе? – с легкой обидой спросила она.

– Какое приглашение?

– Интересно, все писатели такие забывчивые? И тут я вспомнил про свое неосторожное приглашение на чай.

– Ах, ну конечно… Заходите! Буду рад. Давайте я вам адрес продиктую.

– У меня есть. Я же вам все время счета оформляю…

– Тогда без церемоний! Заходите – посидим, поговорим!

– А вы разговорчивый?

– Трудно сказать. Но женщины обычно от меня очень устают! – бухнул я первую же пришедшую в голову скабрезность.

– Послушаем! – игриво подхватила она.

– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать! – автоматически сэротоманничал я.

– Посмотрим… Ну, до встречи!

Я положил трубку. Но душа уже опустела. Мне даже показалось, что на полу валяются дохлые бабочки, похожие на разбросанную колоду порнографических карт. Такую же колоду я выменял в седьмом классе за японскую шариковую ручку, которую подарил мне один соискатель; ему моя мама печатала диссертацию. Кажется, у них что-то было… Во всяком случае, столько денег на кино и мороженое мне не давали ни до, ни после… Защитившись, соискатель исчез, уехал в свой город, а постоянные заказчики еще несколько месяцев интеллигентно удивлялись, что, такая обычно аккуратная и внимательная, мама сажает одну опечатку на другую. Колоду я прятал в гардеробе, под старыми кофтами, и на свет извлекал, только когда оставался в комнате один. Карты были сделаны из обычной фотобумаги и представляли собой довольно грубые коллажи, составленные на основе вырезок из западных порнографических журналов – их иногда просовывали к нам в страну через щель под железным занавесом. Но белокурых девиц с осиными талиями и вздыбленными бюстами автору-изготовителю для всей колоды не хватило, и он восполнил этот недостаток несколькими любительскими снимками какой-то своей подружки, раскинувшейся на тахте под самодельным торшером. И хотя грудь у нее висела, как уши грустного терьера, а на простоватом курносом лице играла настороженная улыбка продавщицы, обвешивающей покупателя, именно эта голая советская труженица, а не журнальные красотки, волновала меня по-настоящему. Если быть уж совсем откровенным, то она и стала моей первой женщиной! И звал я ее почему-то Инной… В этом имени была некая проникновенная таинственность! И вот однажды, придя из школы, я обнаружил колоду разбросанной по полу, а карты с Инной были разорваны на мелкие клочки. В комнате до тошноты пахло нафталином: видимо, мать боролась с молью и случайно наткнулась на мою тайну. Я собрал колоду, отнес на улицу и выбросил в помойный бак в чужом дворе. Без Инны эти настриженные из журналов красотки меня абсолютно не интересовали… Мать сделала вид, что ничего не произошло, я – тем более. Но с тех пор она никогда больше не отправляла меня по вечерам в кино… А может быть, у нее просто больше не было причин отправлять меня в кино? Потихоньку она начинала болеть…