Изгнание из рая - Елена Крюкова

Они зарегистрировались в парижской Мэрии — Митя, по приказу Папаши, нацепил черную “тройку”, как ухарь-купец, удалой молодец, и даже золотую цепочку Эмиль ему приделал — брегет, купленный в магазине “Андрэ”, торчал в кармане, а сверкающая цепочка свешивалась из кармана, вдоль пуговиц жилета, а Изабель поразила всех платьем-лилией, ей даже из зала кричали: лилия!.. — и Митя, после того, как они поставили закорючки в толстых книгах и их объявили мужем и женой, отчего-то вспыхнул весь, как маков цвет, до корней волос, он и не думал, что может так краснеть, как ребенок, — и внезапно взял, подхватил Изабель на руки, он читал об этом в книжках, видел это все в кино, ну, и что-то сработало у него внутри, что-то защелкнулось на душе, как наручники, — и так, с Изабель на руках, он прошел по ковру зала мэрии, и она прижималась лицом к его груди, и он шептал ей тихо, задыхаясь: не бойся, крошка, у нас все будет с тобой хорошо, все будет тип-топ, в Москве мы не пропадем, я куплю тебе в Москве отличный дом, ты будешь в нем хозяйкой, не хуже чем здесь, на Елисейских, тебе все там понравится, клянусь, и там совсем не страшно, в Москве, там очень даже весело жить, ты будешь там царица, богиня… моя белая лилия, мой пушистый котик… Не бойся, не бойся…

Он все упрашивал ее: не бойся, не бойся, — как будто Россия, как будто Москва были такой геенной огненной, такой дикой преисподней, куда и заглядывать-то было жутко, — не то что жить там.

В ту последнюю, перед отлетом в Москву, ночь в Париже они проговорили до утра. О да, они любили друг друга, и все же им важно было высказаться, им невыразимо важно было расспросить друг друга — о чем?.. О событиях, бывших ранее, до их встречи?.. О том, откуда они вышли и куда они идут?.. О людях, которых они любили?.. Он убедился в том, какая же Изабель была девчонка. Ей рассказывать было совершенно нечего: домашний ангелочек, всеми любимый, престижный коллеж, Сорбонна, диплом врача, частная практика в Париже, каждое лето отдых в Провансе, на берегу моря, или в Арле, где в античном амфитеатре Изабель любила наблюдать корриду.

— Как… корриду?.. разве во Франции есть коррида?..

Она поднялась на локте голая, оперлась ладонью о подушку. На столе горела свеча. Ее светло-русые одуванчиковые волосы сияли, переливались. Щеки горели, исцелованные. Митя с удивленьем и ужасом чувствовал, как растет, страшней снежного кома, в его груди нестерпимая нежность. Эта девушка, его жена, научит его нежности. Научит его человеческим чувствам, что начали было вихрево исчезать из него, выдуваться наружу. Он уже чувствовал пустоту, жуткую пустоту, что поселялась внутри, выжигая огромные незримые пространства в нем. Он усмехался, чувствуя это: а, все трын-трава!.. это так надо, надо быть таким, пустым и циничным, жестким и бесчувственным, чтобы жить в том мире, куда его забросило… Рядом с Изабель, вместе с ней Митя ощущал себя человеком. Он возвращался к себе. Это было больно. Ему становилось очень больно от этого. Он припоминал себя того, Нищего Художника; видел себя, припадающего к голым коленям дегтярноволосой Иезавель; себя, шатающегося по тусовочному Арбату с двумя-тремя непросохшими холстами под мышкой — чтобы продать. А тут у него на счету будет — уже не лимон, а… Юджин Фостер, рыжий веснушчатый весельчак, высоченный мужик из-за океана, скорее похожий не на крупного галериста, а на подгулявшего рослого бурша, расплатился с ним и с Эмилем наличными долларами. Когда у Мити в руках оказалось бессчетное количество зеленых бумаг, — валютные проститутки у “Интуриста”, он это знал, так же, как знало и пол-Москвы, называло баксы “капустой”, и это было похоже, он сидел будто в россыпях свежих капустных листьев, — у него все поплыло перед глазами, ком подкатил к горлу, он хотел разрыдаться — и не мог. Эмиль протянул ему на ладони русскую московскую валидолину. “Рызгрызи, — посоветовал он. — Может, станет легче. Если ты не в силах пересчитать, дай, я пересчитаю”. — “Ты меня обманешь, Папаша, к чертовой матери, — ответил Митя весело и зло. — Я уж как-нибудь сам. Это ведь все не для меня. Это все для Изабель. Я сделаю ей такую жизнь, какая ей в ее дохлом Париже и не снилась”. — “Врешь, сосунок, — жестко сказал Эмиль, глядя на то, как беспомощно Митя копошится в разбросанных по дивану долларах, нервно закуривая, отпыхивая дым, — не для Изабель это. Ты спятишь на этом. Ты спятишь на деньгах. Потому что ты жалкий парвеню, Сынок. Потому что всю жизнь ты жил, преодолевая комплекс нищеты. Потому что ты привык считать все время жалкую копейку в своем дырявом кармане. И вдруг ты вторгся, внедрился… сюда. В нас. В наше нажравшееся, сытое тело. В мое тело, как гельминт. В меня. И ты готов съесть меня. Но съесть бездарно. Чтобы все подгребать под себя и никуда не вкладывать. Я отличаюсь от тебя тем, щенок, что вкладываю капиталы. Я их умножаю. А ты будешь их только копить… копить!.. Ты будешь трястись над ними, когда состаришься…” — “Если состарюсь, — солено, ядовито поправил его Митя. — Меня ухлопают, Папаша, твои же люди, если я им чем-нибудь не приглянусь. А я им точно не приглянусь. Ведь не приглянулся же тебе”. Эмиль исхлестал его словами — и Митя запомнил эти удары розги, эти рубцы, оставшиеся от грубого ремня. Отцовский ремень?! Плевал он… Однако… нищета… Он содрогнулся, лежа рядом с Изабель в постели. Какое чудо, что он никогда больше не вернется туда.

— О, коньешно, есть, Митья… коррида, и… как это… бик?..

— Да, бык… — Он обнял ее одной рукой, нежно поцеловал в пылающую скулу. — Рогатый бык… Не дай Бог мне никогда, женушка, стать рогатым…

— И это… как это по-испаньоль… тореро?..

— Да, да, тореро, матадор, как хочешь…

— Я нье любиль, когда бик — убой… убиваль… я всьегда плакаль… я хотеть бик — жить и тореро — жить… я хотель, чьтоб Андрэ — жить и ты — жить… но Андрэ умереть… а я хотель, чьтоби мы с тьебе жить — как это?.. тужур?.. вече-но?..

— Да, да, вечно, — забормотал Митя, ловя губами ее пальцы, гладящие его лицо, его висок и подбородок. — Да, Изабель, мы так любим друг друга, что мы будем жить вечно… я это чувствую… я…

Она закрыла ему рот ладонью. Ее ладонь пахла жасмином. Жасминовые духи, приятные. Женщины душатся и наряжаются, чтобы прельстить мужчин, но прекрасней всего они без одежд.

— Ты… льюбиль в Москве ла фамм?.. жень-шинь?.. говорить мнье…

Ну вот, вот они, эти дурацкие вопросы. Он знал, что до них дело дойдет.

Эмиль громко храпел в соседней комнате. Тихо лилась музыка из приемника, висящего на стене. Женщина есть женщина. А разве ему не интересно узнать, сколько мужчин было у Изабель, какие они?.. Нет. Неинтересно. И никогда не станет интересно. А вот ее это волнует.