Изгнание из рая - Елена Крюкова

Ты бредишь, Митя, скорей бы на аукцион, в светлый, залитый огнями зал, в скопленье возбужденного народу, в переговариванье и воркотню, под крики аукциониста: “Три миллиона долларов — раз!.. Три миллиона долларов — два!.. Три!.. Продано!..” Ты ведь никогда не был на аукционе. Ты сейчас все увидишь впервые. Как долго Эмиль заводит машину. Как уже тепло на улице. В Москве метели, а здесь… Изабель сказала, что на юге, в Провансе, уже расцвел миндаль. Увидеть бы цветущий миндаль. Хотя бы однажды. И написать его. Темно-зеленый подмалевок, белила, кадмий красный.

Когда они завернули за поворот, обогнув Триумфальную арку, и ехали по полосе рядом с тротуаром, их обогнал импозантный “шевроле”. “Шевроле” прижал их к обочине, Эмиль выругался: что за дьявольщина, merde!.. — затормозил, открыл оконное стекло, загвоздил по-французски: собаки, подонки, а не пошли бы вы!.. Оборвал ругань, увидев, как глядит на него дуло револьвера. Митя забился вглубь “рено”. Идиот. Охламон. Ты не купил себе оружие. Ты не заставил Эмиля взять с собой на Филипс револьвер Андрея — ты же знал, что у Андрея револьвер есть, он сам его Мите показывал, когда еще Андрей ничего не знал… о них с Изабель. Ты просто индюк, Митя Морозов, и сидеть бы тебе в сибирской тайге весь век, не вылезать ни в какие Парижи.

Он уже знал, кто это и зачем прижал их “рено” к бордюру.

Наставивший револьвер крикнул что-то по-французски.

— Они велят нам поворачивать домой, Митя, — побледнев как смерть, сказал Эмиль. — Так им приказал Андрей. Иначе они будут стрелять. Парижские тайны, Сынок. Потерпи. Сейчас все выяснится. Завернем. Ну, опоздаем на аукцион. Какая разница. Потеряем полчаса. Сейчас я надаю Андрюшке по заднице и спрошу, какая муха его…

— Не муха, а я, — быстро сказал Митя. Эмиль закрутил руль, развернул машину. Конвоиры ехали следом. Папаня бормотал сквозь зубы французские ругательства. — Его укусил я. Я влюбился в Изабель. Вы уж простите. Наверно, с этим все связано. Какая-то месть. Чтоб мы картину не продали, что ли?..

Эмиль с удивлением поглядел на Митю. Потом его опухшее лицо враз осунулось, постарело. Грозный Дьяконов иногда позволял себе побыть просто усталым человеком.

— Я не удивляюсь, Сынок, что ты втрескался в Изабель, — глухо сказал он, тормозя. — Я бы и сам не прочь. Я и сам хотел. Как-нибудь потом. Да ты меня опередил. Бойкий. Я-то, старик, хотел ее купить. Молодость не купишь. Другого стержня себе не вставишь. Как это сказал один умный, не помню кто, француз, кстати: пока у меня есть язык и палец, я еще мужчина.

— Allez! — крикнул худощавый, черный стручок-француз, выскочив из “шевроле” и направив на Митю и Эмиля револьвер. Эмиль и Митя вышли не торопясь. Под дулом прошествовали к дому, под дулом поднялись по лестнице, и Митя погладил рукой резные старинные перила. Папаша нажал на звонок. Когда Андрей открыл дверь, черный стручок смешливо перекрутил револьвер в руке, игриво подмигнул и ретировался. Андрей, бледный как смерть, повернулся, прошел в гостиную. Они прошли следом. Повисло замогильное молчанье. Люстра над их головами лила на них тускло-золотой, молочный свет.

Наконец Андрей повернулся к ним, разлепил губы. Андрей не глядел на Митю. Митя смотрел на него во все глаза.

— Картина у меня, отец, и ты… отморозок недорезанный. — Он перевел дыханье. — Похищение из сераля. Я вытащил из вашего кейса Тенирса и засунул вам “куклу” в похожей упаковке. Я нанял людей, чтобы вернули “рено” домой. Вы оба… выполните мои условия, тогда… я вам ее отдам. Я, как вы понимаете, не вор, не рецидивист, не бандит, не олигофрен, не параноик. Ваш Тенирс не нужен мне. Мне своих Тенирсов достаточно.

Он кивнул головой на стены, увешанные картинами. Его губы прыгали.

— Оставьте в покое Изабель. Я обнаружил, что она уже взяла билет в Москву. Я порвал билет. Я запер ее. У друга. Отвез только что. Она не вылезет оттуда, пока вы не улетите. Никаких Филипсов, к чертовой матери. Улетайте! Улетайте!

У Эмиля краска мгновенно ушла со щек, как смытая водопадом. Митя испугался — не грянется ли Папаня в обморок. Митя видел, как рука Эмиля, толстые сарделечные пальцы шарят по карманам — ищут валидол, сустак.

— Андрюха, ты что, ты спятил, ты ревнуешь, чепуха, выкинь из головы, — тяжело задышав, поднял он круглую, как кочан капусты, голову к разъяренному сыну. — Мы можем не провезти картину назад. Нам надо продать ее здесь, в Париже. Я вывез ее с превеликими трудностями. Я потратил на это, дорогой сын, кучу деньжат. Мне не жалко деньжат. Деньжата — дело наживное. Мне жаль своих усилий. Я ведь не железный, Андрюшенька. Не забывай… — он хрипло вдохнул воздух, — не забывай, сколько мне уже годков. Великий Дьяконов может запросто сдохнуть. Конечно, ты сделал в Париже рывок. Но для того, чтобы сделать и второй, и третий, думаю, папа тебе еще ой как пригодится. Не швыряйся папой понапрасну. А Митю прости. Он глупо втюрился. Как влюбился, так и…

— Сдался мне он! Она, она сказала, что никогда не разлюбит его! — сорвался на истерический визг Андрей. Повернулся лицом к окну, словно устыдясь. Закрыл лицо рукой. Ну и мелодрама, подумал Митя насмешливо. Тем не менее его трясло, колотило. И крепко. Да, вот сейчас бы — выпить. Дерябнуть стаканчик. Хоть этого ихнего французского поганого аперитива. С резким запахом аниса.

— Изабель все равно удерет из любой вашей домашней тюрьмы и прилетит ко мне. — Будто со стороны, услышал Митя свой ледяной голос. — Я люблю ее. Она любит меня.

— Бред! К черту! Тогда…

Раздался смех. Идиотский, резкий, как в сумасшедшем доме, оглушительный, бесконечный. И оборвался. И снова повисло молчанье — тяжелое, как высунутый каменный язык химеры Нотр-Дам.

“Тогда будем стреляться, Митенька, — сказал в тот день Андрей, побледнев до цвета крахмальной простыни. — В лучших французских традициях. И русских тоже”.

Дуэль, Господи. Дуэль. Настоящая любовь и настоящая дуэль. Так вот зачем он приехал во Францию. А в Париже стояла чудесная, шумливая, горячая весна, февраль был на исходе, горячим дыханьем обдавал душу и лицо сумасшедший март, и все расцветало в садах, и пели птицы, и в Люксембургском саду девушки и дети кормили голубей, и жареными каштанами обжигали руки торопливо бегущие по делам прохожие. Они выбрали для дуэли — Андрей так захотел — парк Монсо и вечерний час; там, за густо переплетенными ветвями могучих деревьев, возраст которых измерялся сотнями лет, удобно было расстелить куртки и плащи, развести расстоянья, нацелиться в грудь друг другу весело, с улыбкой — ха-ха, дуэль в Париже, и в парке Монсо в ветвях щебечут птицы, так послушай птичек напоследок, Митенька, не слушалось их тебе на Петровке, в Столешниковом переулке. Эмиль не прекословил старшему сыну. Он понимал: он в бешенстве. Бешенству надо дать пройти. Бешенство надо лечить. Чаще всего его лечат временем. Время, он знал характер Андрея, на него не могло подействовать. Андрей ощутил себя собственником, а Изабель — вещью, которую у него из-под носа нагло крадут; и кто?! Был бы кто достойный. Такая московская шмакодявка. Из грязи в князи. “Однако”, “маленько”, “типа того”. Выраженьица подворотни. Он, типа того, выстрелит ему в сердце, и, типа того, уложит его на месте. Пусть его заловят ажаны, пусть он сядет в тюрьму. Никакие ажаны не увидят. В парке в этот сумеречный час уже народу — никого. Добропорядочные бюргеры-парижане уже сидят давным-давно дома в этот час за бутылочкой, за мясным ужином и фруктами, за телевизором, а самые счастливые и умные — в борделях. Ему не надо было жениться. Ему не надо было заводить женщину в доме. Лучше б он два раза неделю спал в будуарном закутке с классной проституткой, чем в дворцовых покоях с этой…