Изгнание из рая - Елена Крюкова

Все улыбки, все танцы, все милые беседы, все яростные ругательства, все умные расклады, все испещренные цифрами и подписями бумаги — все, что делал Эмиль, сводилось к одному: завладеть и удержать. Ибо завладевали многие до него, а удерживали… Не удерживал никто. Если та сеть мировых денег, что опутала Землю великим клубком, будет доступна ему, как доступен Интернет, если он, Эмиль Дьяконов, будет крепко держать в руках вьющуюся кудель, опоясывающую грудь мира, диктующую миру вдох и выдох, — он станет некоронованным царем. И настоящего Царя России уже не надо будет. Если Россия без владыки не сможет — а она не сможет!.. — сделаем куклу на ниточках. И будем дергать. Рожу разрисуем лучшими красками. Митька поможет.

Иногда друзья из правительства — не из Мирового, о, им еще до Мирового было семь верст киселя хлебать, — а из российского приезжали к нему домой, покурить, попить кофе с коньяком, так грациозно подаваемый седой и царственной Лорой, поболтать о пустяках. Они должны были хоть на время отключать свои бедовые головушки от тяжелых расчетов. Сколько, куда, что и зачем потечет, и можно ли обойтись без перекачки, востребуя ресурсы на месте, и слушать ли жалкие оправданья инвесторов, и рисковать ли самим, вкладываясь в это заведомо дохлое дело!.. — о, как они все смертельно уставали от таких разговоров. Им страх как хотелось поговорить о красивых женщинах, о невинных девушках, о заморских круизах, о… да что там разговоры, все это пустая брехня, а вот игра!.. У Эмиля дома частенько утомленные правители, расстегнув рубахи и ослабив хватку галстуков, а то и засучив рукава — брильянтовые запонки мешали, — резались в карты, причем в самые детские игры: в “дурачка”, в “девятку”, в “буру”, а были еще и “подкидной дурак” и “французский”; Изабель смеялась: а французский дурак — это что, пижон?.. Митя возмущался: пижон — это же модный хлыщ, это стиляга!.. ну, модняцкий парень, золотая молодежь!.. — а Изабель всплескивала руками: о, ты не так думаешь, по-французски “пижон” — это деревенский увалень, дуралей, полный тупица и дебил!.. А кто же тогда у вас, во Франции, пижон?.. — любопытствуя, спрашивал Митя, и Изабель, не моргнув глазом, отвечала: шантрапа!.. Чудеса!.. Все наоборот… У нас шантрапа — это нищий, одяшка… “О-деж-ка?..” — хохотала Изабель, от смеха в изнеможении валясь на диван. Игроки расстегивали жилетки. Приглашали Митю принять участие в игре. Он, вздохнув, подсаживался. Играли не на деньги. Играли на чепуху: на мандарины, на орехи, на коробку шоколадных конфет, на красное яблоко, что ставили на кон, дико хохоча. Лишь однажды при Мите толстый одышливый олигарх — кажется, Блох его фамилия была, — выдернул из обшлагов драгоценные запонки и швырнул их на диван: играем!.. Все вытаращились, но виду не подали, сухощавый, чернявый, насмешливо-язвительный Бойцовский сдал карты. Запонки выиграл Бойцовский. Взвешивая их на ладони — золотые, правда, не с алмазиками, а всего лишь с янтарями, — Бойцовский усмехнулся, проблеснув золотым зубом: я возвращаю ваш портрет и о любви вас не молю. И протянул их Блоху. И тот взял, глазом не моргнув.

“Россия умирает, — сказал Прайс, круглолицый латыш с резко торчащими скулами, с белесым ежиком коротко стриженных волос надо лбом. Чем-то неуловимым он напомнил Мите Лангусту. — Это погибшая страна, господа. Ее нам надо будет поделить по справедливости. Но лишь тогда, когда ее туша уже совсем разложится и засмердит”. Эмиль вскинул на Прайса глаза. Сощурился. Бойцовский медленно, пристально глядя на них обоих, тасовал колоду. Да, они все были игроки. Да, кто-то — один из них — должен был выиграть. Выиграть все. А не жалкий маленький мандарин. Не янтарные запонки. А хоть бы и Янтарную комнату. А все подчистую. Для этого надо было играть чисто. Делать верные ходы. Кто из них, игроков, отхлебывающих Лорин крепкий кофе, вытирающих широким шелковым галстуком потные щеки и подбородки, мог похвастаться, что ни разу не сделал плохого или неверного хода?! Кто из нас без греха, пусть первый бросит камень… в кого?.. В ближнего своего?.. В международный валютный рынок?.. В существующий строй, верней, в отсутствие его?.. В Россию, растерзанную, стонущую, раненую, лежащую в крови последней, чеченской, всех внутренних тайных, невидимых войн, идущих каждый Божий день, у их толстобедрых, крепко стоящих и на этой земле, и на землях иных государств, отъевшихся ног?.. “Россия жива, — нахально смеясь Бойцовскому в лицо, отпарировал Эмиль. — Только вот живые претенденты на ее тайный престол могут умереть. Скапуститься в одночасье. И следов не найдешь. Если, конечно… играть неправильно. Правильный игрок…” — “То есть жулик?..” — насмешливо вставил Бойцовский. “… выигрывает всегда”, - тяжело докончил Дьяконов. Отвернулся. Опрокинул чашку с кофе себе в рот под трясущимися усиками, как рюмку коньяку.

Через короткое время — на часы и в календарь никто не смотрел — Бойцовский стал другом Мити. Он оценил Митин пристальный, понимающий взгляд тогда, во время пикировки с Эмилем. Он догадался: этот долговязый, вечно небритый мрачный мальчик понимает больше, чем знает, его можно быстро приручить и натаскать — ему, Прайсу, Блоху, пройдохе Загорскому, а не Эмилю. О, он отнимет у Эмиля сахарную косточку! Эмиль не успеет ее разгрызть. Бойцовский пригласил Митю к себе в кабинет, в Кремль. Митя, шествуя мимо Успенского собора, останавливаясь перед Царь-Колоколом, опоздал к Бойцовскому на десять минут. Бойцовский, глядя на часы на запястье, сказал резко и жестко: сейчас вы опоздали на десять минут, молодой человек. Завтра вы можете опоздать на всю жизнь.

Мите не надо было повторять: он запомнил эти резкие, как ножевой удар, слова накрепко — тоже на всю жизнь. Бойцовский рассказывал ему то, что Эмиль хотел бы рассказать, да не мог. Митя понял: они все против Эмиля. Потому что Эмиль вышел на иные мировые рубежи. А они на них выйти не могли. Чтобы на них выйти, они должны были подкопаться под Эмиля. Его, Митиными, руками.

Он размышлял: почему им было попросту не убрать его, не выстрелить великому Дьяконову в затылок или в спину, как другим бизнесменам либо политикам?.. Ведь проще пареной репы… О, нет. Они вынюхали силу Эмиля. Они хотели проникнуть в его тайны, на его территорию. Они хотели сделать его союзником. Они понимали: он хорошо школит своего Сынка, и Сынок, лучше чем кто бы то ни было, сможет им посодействовать. Они не желали стать инструментами, щупальцами Эмиля. Они хотели сделать его своими щупами и бурами.

Беда была в том, что они все, Эмильевы владетельные друзьяки, засматривались на Изабель, а Эмиль, как назло, взял моду прикатывать из банка ли, из Кремля ли со всей компанией прямо в особняк Мити — ах, опять картежная дурацкая игра, опять нежная музыка — Изабель, ласточка, поставьте Патрисию Кас, это же моя любовь!.. у вас есть ее последний альбом, два месяца назад вышел!.. ну, в Париже-то небось еще раньше!.. кажется, “Последняя птица” называется!.. — и Митя вынужден был выставлять не только кофеек на стол — пусть это лиска Лора там, на Тверской, у Папаши, кокетничает, играет в тонную даму, — а что-нибудь покрепче, вынимал из бара “арманьяк”, “бурбон четыре розы”, и Изабель озорно подскакивала, заглядывая в рюмочку, как в золотое колечко при Крещенском гадании: о, бурбон — любимый напиток Анри Четвертого!.. я специально из Парижа захватила в этот раз, чтобы перед вами, Борья, похвастаться!.. — и Бойцовский мило улыбался на это фамильярно-наивное “Борья”, глотал смело “четыре розы”, заходился в мучительном кашле: в напитке французских королей крепости было под девяносто градусов — больше, чем в ямайском пиратском роме. Избель имела успех у кремлевцев, и сначала Митя гордился и выпячивал грудь, потом стал присматриваться, потом — пытаться грудью заслонить Изабель от слишколм наглых, вызывающе откровенных взглядов то Бойцовского, то Прайса. Оба знали толк в бабах. Оба были безмерно избалованы ими. Пресытились. Устали. Изабель была нежная, юная, новенькая, соблазнительная. Когда они узнали, что пташка — из семьи Рено, они оба взвились: да как это мы пройдем мимо!.. Они оба заключили друг с другом пари. Бойцовский сказал: выиграю я, и вскоре. Через три недели. Рыжий латыш процедил: я выиграю. Мой срок — десять дней. “Да ты, брат, просто “шаттл” какой-то, не верю, гляди, как влюбленно она таращится на Дмитрия”, - дернул плечом Бойцовский. “Это игра, Борис, — резанул Прайс. — Это тоже игра. Я играю. Играешь и ты. Что ставим на кон?..” Бойцовский опустил голову. “Если выиграешь ты, Роберт, — глухо выдавил он, — я разрешаю тебе вступить со мной в пай. Я тебя не обижу. Если выиграю я…” Бойцовский впился глазами в его веснушчатую, курносую бульдожью морду. “Ты даешь мне кредит для открытия моего банка. Я задумал открыть его в этом году, и я это сделаю… твоими руками”, - чеканя слоги по-прибалтийски, сказал Прайс, глядя Бойцовскому прямо в лицо. “А если… никто из нас не выиграет?..” — спросил он, обмеряя взглядом замаслившуюся рыжую мордаху Прайса. Молчанье длилось два, три мига. “Если не выиграет никто — объекта для сраженья не будет вообще. Я найду способ это сделать”. Бойцовский вытаращился, потом расхохотался. “У тебя получится?..” — “У меня все всегда получается, Борис. — Круглые собачьи глаза глядели из-под белесых бровей серьезно и бесстрастно. — Я найду человека. Я же сам не стану руки марать. А вазу, что не продана с аукциона, лучше разбить. Чем она попадет в руки плебея”. — “А мы с тобой благородные, Роберт?..” Прайс не ответил. Закурив, он рассеянно вглядывался в дым, расходящийся над его головой кругами и кольцами. Бедная девочка. Но игра есть игра. А все же лучше бы они поставили на войну в Чечне. На лимоны баксов в откуп набычившейся Европе. На генерала Карягина. Генерала так или иначе убьют. Преднамеренно или случайно.