Сулла - Франсуа Инар

Организация порядка заняла большую часть дня. На Форуме ложе было окружено различными коллегиями священников, в частности авгурами, в состав которых он входил, и весталками. Здесь же был и сенат в полном составе из 600 человек, так же как и магистраты со знаками их обязанностей; всадники тоже были мобилизованы и образовывали круг около центрального ядра. Сзади находились военные в парадной форме, большое число которых было размещено на прилегающих улицах. Повсюду — на деревьях, крышах храмов и жилых домов, склонах Капитолия и Палатина — стояли толпы в трауре, в тишине, раздираемой траурными звуками труб, распространявшимися по всему Городу. Фавст Сулла, которому исполнилось едва десять лет, был еще очень мал, чтобы произнести надгробное слово своему отцу; тогда консул Квинт Лутаций Катулл поднялся на трибуну и произнес сильным голосом речь в честь знаменитого усопшего, в которой он вспомнил не только его блестящее происхождение, но также исключительные заслуги, свидетельством чему служит почтительно собравшаяся толпа и исключительное божественное благословение, ниспосланное ему.

После этой длинной и очень витиеватой речи самые крупные сенаторы подняли ложе и начали шествие: идя по Викус Югариус, они направились к Карментальским воротам, именно к тем, через которые проходил Сулла во время своего триумфа. Но на этот раз, выходя, они прошли под правой аркой и поднялись к Марсову полю. Здесь опять, принимая во внимание исключительное число официальных лиц, которые должны были присутствовать на церемонии, и толпы, следовавшей в некотором отдалении, потребовалось время, прежде чем все разместились. Тогда отрезали палец от трупа, который уже лежал на костре (нужно было, чтобы часть тела была погребена несожженной), затем поднесли огонь к собранным поленьям. Было около четырех часов после полудня, стояла серая и холодная погода. Поднялся ветер, разжигая огонь, в то время как мимо пылающего костра проходили все конники, затем вся армия. Когда костер осел и пламя погасло, собрали кости и поместили их в урну. Вдруг начался частый и ледяной дождь, гася последние уголья: у римлян создалось впечатление, что богиня Фортуна сама сопровождала Суллу до конца и приняла участие в его похоронах.

Пепел был передан семье в ожидании, когда воздвигнут на том же месте, где произошла кремация (на месте современного Палаццо делла Канцеллария), монумент, который сенат решил распорядиться построить. Но церемонии еще не кончились: когда семья хоронила одного из близких, она оставалась «пагубной», поскольку не приступила к некоторому числу очистительных ритуалов, относящихся к жилищу умершего и тех, кто присутствовал на его похоронах. По-видимому, так как был объявлен национальный траур, вся Республика должна была произвести обряд очищения, в частности при помощи принесения жертв Цересу; и, следовательно, iustitium будет снят только когда коллективно приступят к этим церемониям не только в Риме, но во всех городах, через которые прошел кортеж, и везде, где был публично объявлен траур.

Завещание не стало сюрпризом за одним исключением: в нем были названы все его друзья, начиная с самого верного из них — Луция Лициния Лукулла, кому посвящены «Мемуары» и дано почетное указание осуществлять опеку над детьми. Отсутствовало одно имя: Помпей, которому Сулла не простил помощи Лепиду в консульских выборах. Он прекрасно знал, что нечего ждать от этого «авантюриста», и, действительно, его костер еще не остыл, как последний развернул агитацию, которая должна была закончиться гражданской войной.

Как бы то ни было, для римского народа Сулла, чью могилу можно было увидеть на Марсовом поле, статую на Форуме, трофеи на Капитолии и монументы почти везде в городе, был еще живым благодаря этой эпитафии, которую он хотел, чтобы выгравировали на его памятнике: «Никто больше него не сделал хорошего для своих друзей; никто больше него не сделал плохого своим врагам».

Эта эпитафия может служить иллюстрацией необычайного недоразумения, которое История приберегла по поводу выдающегося человека — Суллы. Кто сегодня не интерпретирует его как гордое выражение личности, достигшей вершины могущества, потому что ему удалось привести к триумфу свою партию, которая напрямую выражает свое удовлетворение тем, кто одарил своих приверженцев, после того как беспощадно раздавил своих врагов? За этими несколькими словами видно, как вырисовывается абрис тех, кто был замучен во время проскрипции.

Итак, внимательное прочтение этого небольшого текста и беглое исследование римских реальностей приводит к выводу, что это совершенно не то, что говорит эпитафия. Сулла был пропитан греческой культурой, в которой, действительно, он мог почерпнуть очень близкую ему формулу: «Бесчестьем является позволить превзойти себя своим врагам во зле, и своим друзьям — в добре», где, во всяком случае, существительное «друг» не является синонимом существительному «сторонник». И было бы ошибкой забыть, что Сципион Африканский нашел для его могилы эпитафию, довольно близкую по смыслу, хотя и с меньшим проявлением индивидуальности, которая проявляется в сулланской эпитафии: «Здесь покоится человек, которому ни один согражданин, ни один враг не могли быть равными в том, что он им сделал».

И некоторым образом эпитафия, принятая Суллой, потому что она напрямую связана с традицией (Сципионов, вероятно), дает нам один из ключей к личности. В противоположность тому, на что претендовали некоторые ученые, несколько поспешившие взять за основу древних авторов, по отношению к которым есть некоторые основания подозревать их в пристрастности, Сулла не представляет прототип монарха, примеру которого Цезарю оставалось только последовать, создавая новый режим; наоборот, он является последним представителем аристократии, очень дорожащей традиционными ценностями, которые составляли ее величие. Все в поведении Суллы отсылает к социальной и политической практике только что закончившегося века. Если он сам считал себя отличным от нее, это было не по вопросу природы. Гражданские волнения, отметившие следующие десятилетия и закончившиеся войной между Цезарем и Помпеем, а затем пожизненной диктатурой победителя, обнаруживают предел его творчества, а провал его реставрации объясняется только основательно «реакционным» характером намерения. Конечно, он был автором огромной работы по интеграции Италии в гражданство, сопровождаемой структурной трансформацией государства (магистратур, сената); конечно, он основал чрезвычайно современный юридический инструмент; но наряду со способностью тонко чувствовать новые потребности римского Государства, он продемонстрировал доверие и привязанность к традиционным ценностям, приведшие его к передаче в руки сената сущности политической, юридической и религиозной власти, потому что сенат был для него самым верным гарантом достоинства Рима; и в то же самое время он почти заставил замолчать трибунов плебса, представленных в некотором роде ответственными за волнения, проявившиеся в течение последних лет.

В конечном счете примечателен в этом человеке контраст между личными качествами, делающими из него и правда исключительное существо, как Цезарь или Август, потому что они помогают уму ощутить требования времени, в котором он живет, и очень развитой греческой культурой, дающей безграничную веру в превосходство традиционной политической системы. Впрочем, наиболее ощутим контраст в военной области: Сулла был самым признанным полководцем в истории Рима, потому что он обладал личными качествами, дающими возможность обеспечить себе беспрекословный авторитет у войска, которое не так уж было увлечено патриотическими идеями, за которые, по утверждению традиции, были готовы умереть солдаты молодой Римской Республики. Армия под командованием Суллы пролетаризировалась, и это означало, что при полном отсутствии цели (естественно, вне добычи) она проявляла сугубую инертность, соизмеряя свои усилия с объемом учитываемой наживы; и это была армия, развившая также корпоративный дух, обнаруживающий глубокую солидарность (включая мертвых) и требующий особую фамильярность со своими офицерами под страхом полной неэффективности командования. Однако ему, истинному аристократу, быстро удалось завоевать репутацию в этом теперь закрытом обществе (все больше и больше отделявшемся от гражданского общества) легиона. Сначала репутация основывалась на бесспорном военном умении — и практика быстро научила, что ему можно доверять не только в стратегии, но и в тактических вопросах: операции Союзнической войны выделили его исключительный дар в этой области.

Но эти кампании также во всю мощь продемонстрировали второе основное качество полководца: его личное участие в сражении и личную храбрость, которую он умел показать. Знаменитый эпизод при Орхомене, когда он изменил опасную ситуацию, выйдя в первую линию, произвел большое впечатление на легионы и немало способствовал повышению его авторитета, опиравшегося, кроме того, на его качество беспристрастности, человечности и даже приветливости; и сверх того он давал подтверждение своего темперамента, начиная с африканской кампании, когда он служил под началом Мария. Наконец, он был обладателем такой удачи, о которой не мог никогда и мечтать ни один предшествовавший ему великий полководец. Итак, при рассмотрении событий десятилетия 90–80 годов ясно, что было мало магистратов (даже «народных»), которые могли бы похвастать обладанием всеми этими качествами. Вспомним, что «великий» Цинна был убит во время мятежа своих «марианских» войск, так же как и Гай Папирий Карбон — своими бывшими «сулланцами». И потом, если взять пример в среде сторонников Суллы, Луций Лициний Лукулл, занимавшийся делами Востока после исчезновения диктатора, сначала добивается блестящих успехов в войне против Митридата, но так как он совершенно не потворствовал грабежу, почти не занимался удобствами войска, заставив его провести зиму преимущественно в лагерях (а не в городах), и вообще афишировал стремление не придавать слишком большого значения солдатне, которую стремился подчинить жесткой дисциплине, довольно быстро оказался неспособным заставить свои легионы подчиниться и потерял все преимущество от своих побед до дня, когда стало необходимо поднять его, чтобы избежать поражения. Вспомним также, что легионы консула Луция Корнелия Сципиона, обладателя законной власти, в 83 году предпочли в полном составе перейти на сторону Суллы и что два года кампаний, последовавших за возвращением мятежного проконсула в Италию, отмечены бессчетными изменами в стане его противников. Но самым значимым, без сомнения, является то, что эти возвращавшиеся с Востока солдаты, нагруженные трофеями, не выбрали возвращения к себе, как только оказались на италийской земле; они не только не покинули своего полководца в восстановлении его достоинства, но приняли лишения и опасности двух дополнительных лет кампании, в которой им не на что было рассчитывать, даже тогда, когда законные власти побуждали их покинуть генерала, объявленного врагом народа.