Рассказы и сказки - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Особенно сердился отец за ее сказки, в которых были всегда ужасы ночи, и души мертвецов, и бледные лучи месяца, и замогильные тени… Однажды он запер его на целую ночь одного в темной комнате, чтобы этим способом изгнать из него вредную трусость, чтобы застраховать его от боязливой робости и малодушия!
Утром, когда открыли дверь его темницы, его нашли почти без признаков жизни…
— В ту ночь, — рассказывал он ей, — я испытал муки ада! Все обитатели загробного мира, казалось, вышли из своих мест и обступили меня… Привидения, духи и мрачные тени терзали, мучили, давили меня до потери сознания…
Тогда-то именно, в ту ночь, — думал он во время своего рассказа, — лишился он своего "я", своей собственной души, и стал тем пустым скелетом, в котором с тех пор поочередно воплощаются души его родителей. До той ночи он чувствовал себя как бы в роли духовного посредника между ними и, бессознательно как-то находя, угадывая сходства и различия их характеров, внутренно сглаживал противоречия и бессознательно же держался золотой середины… И если бы так шло дальше, думал он, он вырос бы человеком с волей и сердцем, человеком устойчивым, уравновешенным, счастливо миновавшим все, что было резко одностороннего в духовных чертах отца и матери, и заимствовавшим, сочетавшим в себе лучшие стороны их обоих. Но с той поры, с той ночи, когда его словно оставила собственная душа, в кем уже нет больше этого счастливого сочетания, а есть обе крайности, овладевающие им поочередно, — и вот он теперь или весь отец, или весь мать!..
Но эти мысли он скрыл тогда от нее.
— Когда я очнулся и пришел в себя, — продолжал он ей свой рассказ, — мать лежала в постели, с которой ей уже не суждено было встать. Я ужаснулся, когда увидел ее лицо!
Но и его лицо изменилось за одну эту ночь: мать его также ужаснулась и разразилась неутешными рыданиями.
Эта сцена подействовала даже на отца, и с того времени он уж больше не пытался разлучать их.
Теперь никто не мешал ему подолгу сидеть на скамеечке у ее постели. Мать держала его руки, целовала их, перебирала его волосы…
Но источник ее слез давно иссяк, и ни одна слеза не скатилась больше на его лоб.
— О! Если бы ты знала, Мария, что я пережил в то время, что испытал, что перечувствовал!..
И Мария открыла свои глаза — влажные, с выражением немой, безысходной тоски…
На этом месте обрываются его воспоминания; здесь кончается та страница — последний сохранившийся в сознании день!
— А потом? — спрашивает он себя в ужасе: — что же было потом?
Он хорошо помнит, что он в воскресенье вечером сидел с Марией на кушетке… Что же такое случилось с того вечера до этой ночи?
Кто вырыл эту бездну, эту зияющую перед ним мрачную пропасть?
— Быть может, я заболел, лежал в забытьи эти дни… и теперь очнулся, измученный и больной…
И вслед за тем новая, ужасная мысль мелькает в голове: не умер ли он внезапно, или только показался мертвым, и не очнулся ли это он теперь в могиле?
Он снова щупает стену и постель.
Снова глаза его напряженно ищут какого-нибудь предмета — другого, нового предмета, кроме этого беловатого, тусклого пятна, дрожащего перед ним в воздухе.
Напрасно!
Или он уже там… в загробном мире?
Но откуда-то, кажется из глубины его сердца, доходит и отдается в мозгу ясный могучий голос:
— Нет, ты жив, жив! Но тебя постигло несчастье, ужасное несчастье!
Он припоминает, что подобное мучительное состояние он уже пережил однажды, — когда умерла его мать.
И тогда так же день или два оказались вырванными из книги памяти… Да, точно: два дня забыл он тогда — день смерти и день похорон!
Кругом все полно было знаками глубокого траура, в доме ежедневно, утром и вечером, совершались заупокойные молитвы, а он не верил, что мать его скончалась, и, охваченный странными, ему самому непонятными мыслями, бродил по комнатам из угла в угол, ища свою мать или даже не сознавая, чего ищет.
Только на четвертый день, когда, по обычаю, явились посетители для "утешения" скорбящей семьи и он увидел среди них того самого погребального служку, который, замыкая похоронное шествие и позвякивая кружкой, выкрикивал: "Благотворительность спасает от смерти", — тогда только к нему вернулось сознание. Тут только из мрака забвения выступили перед ним похоронные носилки, и он снова увидел их, как они покоились на плечах родственников и друзей; тут он снова услышал отчаянный плач, стоны и причитания и снова увидел огромную толпу людей и услышал их речи и их похвалы, расточаемые покойнице…
Тогда он понял, что мать его умерла, — и не мог, не хотел утешиться.
Но ведь только подобное ужасное несчастье в состоянии так затемнить, помрачить рассудок!..
Холодный пот выступает на всем его теле: какое же несчастье постигло его теперь?
Лучше всего, думает он, разбудить Марию; другого средства нет… Она объяснит ему все…
Но это беловатое, тусклое пятно все дрожит… дрожит и словно умоляет не тревожить сна бедняжки.
Он чувствует в то же время, что не в силах владеть своим голосом и что если он, собрав эти покидающие его силы, издаст хоть один звук, это будет страшный, отчаянный крик, от которого Мария, внезапно потрясенная, наверно лишится сознания!
Пусть же спит она спокойно, его голубка! Да пошлет ей милосердный бог сладких, райских грез и да восстановит ее силы!.. В последнее время нервы ее совсем, совсем ослабели: малейший неожиданный звук волнует, пугает ее… Так и моя мать, бывало…
Нить его мыслей снова оборвалась: в дверях, как раз против него, показалась какая-то фигура.
Он глядит и видит в ужасе, как выступают из мрака и смутно белеют косяки, двери, — и на этом сереющем фоне его широко раскрытые, неподвижно застывшие глаза ясно различают ее, эту фигуру.
Он хочет отвести от нее глаза в сторону, не глядеть на нее, и не может: таинственный образ притягивает их к себе с неодолимой, непонятной силой… Вот он уже узнал его: это лицо его отца, хотя оно кажется несколько моложе…
— Отец!.. — вырывается из глубины его груди страшный, мучительный крик, крик подавленный и беззвучный: язык его словно прилип к гортани, голос отказывается служить.
"Нет! Это не отец! Это
