Рассказы и сказки - Ицхок-Лейбуш Перец
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Как? Как?
— Нет, я не умею… но прежде я знал… потом из пенья получилось… получилось…
— Что получилось?.. Что?
— Нечто вроде музыки, точно внутри у меня скрипка пела… или будто Иона-музыкант сидел во мне и играл застольные песни, как за трапезой у цадика. Но тут игра была лучшая, более нежная, более одухотворенная. И все — без голоса, без всякого голоса, что-то духовное…
— Благо тебе! Благо тебе! Благо тебе!
— Теперь все исчезло! — говорит ученик печально. — Теперь опять раскрылись мои чувства, и я так устал, так у-ус-тал… Ребе! — закричал он вдруг, хватаясь за сердце. — Ребе! Читайте со мной отходную!.. За мною пришли. Taм, в горних высях, недостает певца! Ангел с белыми крыльями!.. Ребе! Ребе! Слушай, Израиль! Слу-ша-й… Из…"
Все местечко, как один человек, желало себе подобной кончины, но для раввина и этого было мало.
— Еще несколько постов, — охал он, — и он скончался бы "от поцелуя", только от прикосновения святого духа.
Пост
1908
Перевод с еврейского А. Брумберг
Зимний вечер. Соре сидит у каганца и штопает чулок. Пальцы ее окоченели, и работа медленно подвигается вперед. От холода посинели губы. Часто она бросает работу и начинает бегать по комнате, чтобы согреть озябшие ноги.
На кровати, на голом соломенном тюфяке спят, головами попарно в одну и в другую сторону, четверо детей, покрытых каким-то старьем.
Просыпается то один, то другой, поднимается то та, то другая головка, и раздается тоненький голосок: "Куушать".
— Потерпите, детки, — успокаивает их Соре, — скоро придет отец и принесет ужин. Я вас всех тогда разбужу.
— А обед? — с плачем спрашивают дети. — Ведь мы еще не обедали.
— И обед он принесет.
Она сама не верит тому, что говорит. Глазами она обводит комнату: не найдется ли еще, что заложить… ничего!
Мокрые, голые стены. Растрескавшаяся печь. Кругом сырость и холод. На лежанке несколько разбитых горшков, на печке старый, погнутый жестяный светильник — "хануке-лемпл". В потолке торчит согнутый гвоздь — след висевшей здесь некогда лампы. Две кровати, пустые, без подушек… И ничего больше.
Дети засыпают не скоро. Соре глядит на них с жалостью, у нее сжимается сердце… Заплаканные глаза устремились на дверь. На ступеньках, ведущих в подвал, послышались тяжелые шаги. Гремят жестяные кувшины то справа, то слева. Луч надежды озарил ее изможденное лицо. Ударив ногой об ногу, она тяжело поднимается и, подойдя к двери, открывает ее. Входит бледный, сгорбленный человек, нагруженный пустыми жестяными кувшинами.
— Ну? — тихо спрашивает Соре.
Он ставит на пол кувшин, снимает с себя коромысло и, вздохнув, отвечает еще более тихим голосом:
— Ничего, опять ничего! Никто не уплатил. Завтра, говорят, отдадут. Каждый говорит: "Завтра, послезавтра, первого".
— Дети с утра почти ничего не ели, — говорит Соре. — Хорошо, что хоть спят… Бедные дети…
Она не может сдержаться, начинает тихо плакать.
— Чего же ты, глупая, плачешь? — спрашивает муж.
— Ох, Мендл, Мендл, дети так голодны!..
Она старается сдержать слезы.
— И чем же все это кончится? — говорит она печально. — Что ни день, все хуже.
— Хуже? Нет, Соре, не греши. В прошлом году было хуже, куда хуже. Мы и тогда были без куска хлеба, но к тому еще и без квартиры! Тогда дети днем валялись на улице, а ночью где-нибудь на задворках… теперь же они лежат на тюфяке и под кровлей.
Соре рыдает сильнее.
Она вспоминает, что именно тогда, посреди улицы, она лишилась ребенка. Он простудился, заболел и умер.
Умер, как в пустыне… Нечем было и спасать… И он угас, как свечка, остальным деткам на долгие годы… И то сказать, не бегали в синагогу взывать к всевышнему, не ходили на могилы молить души покойников о заступничестве, даже не пошептали от дурного глаза.
Мендл старается утешить ее:
— Полно, Соре, не плачь… не греши…
— Когда же, наконец, бог сжалится над нами?
— Да имей ты сама жалость к себе, не принимай всего так близко к сердцу! На кого ты стала похожа! Всего прошло десять лет после нашей свадьбы, а посмотри на себя… Посмотришь, так сердце разрывается. А ведь ты была самой красивой девушкой в городе.
— А ты? Помнишь, тебя называли Мендл-силач. Теперь ты согнулся в три погибели, хвораешь… хоть и скрываешь это от меня… Ох, боже мой! Боже мой!
Просыпаются дети.
— Кушать!.. Хлеба!..
— Боже упаси! Да кто же это сегодня ест? — вдруг отзывается Мендл. Дети испуганно вскакивают с постели.
— Сегодня пост, — говорит Мендл угрюмо.
Дети не сразу соображают.
— Пост, какой пост? — спрашивают они сквозь слезы.
И Мендл, опустив глаза, поясняет, что сегодня во время утренней молитвы обронили тору с амвона.
— Поэтому, — говорит он, — объявлен на завтра пост, всем, даже грудным детям.
Дети молчат, и он продолжает:
— Пост такой же важный, как судный день и тише-бъов; начинается он сегодня вечером.
Дети быстро соскакивают с постели и босиком, в рваных рубашонках, начинают кружиться по комнате, весело вскрикивая:
— Поститься! Мы будем поститься!
Мендл заслоняет спиной каганец, чтобы дети не заметили, как мать заливается слезами.
— Тише, тише! — старается он успокоить детей. — В пост нельзя плясать; даст бог, попляшем в симхас-тору.
Дети улеглись.
Забыт голод.
Одна из девочек начинает петь:
На горе высокой…
Дрожь пробегает у Мендла по всему телу.
— Петь также грешно, — говорит он глухим голосом.
Дети понемногу успокаиваются и засыпают, утомленные пляской и пением. Один только старший мальчик еще не спит и спрашивает:
— Папа, когда мне минет тринадцать лет?
— Долго еще до этого, Хаимл, долго — целых четыре года, — дай бог тебе здоровья.
— Тогда ты мне купишь тфилн?
— А то как же?..
— И мешочек для них?
— Разумеется.
— И молитвенник купишь, маленький, с золотым обрезом?
— С божьей помощью… Моли бога, Хаимл.
— Тогда я уж ни в один пост не стану есть.
— Да, да, Хаимл, ни в один пост…
А про себя он прибавляет:
— Боже великий, не знать бы им только таких постов, как сегодня.
Ужасная ночь
1908
Перевод с еврейского Я. Каценельсон.
Господин Финкельман, этот счастливец, держащий в своих руках всю окрестную торговлю и колеблющий весы рыночного курса, этот неограниченный властелин "кредита", гроза и благодетель купеческого люда, играющий судьбами "фирм" и "домов", — этот обладатель несметных "сокровищ" и нескольких каменных домов в городе Беднове, — господин Финкельман, могучий левиафан бедновских вод, заставляющий трепетать всю копошащуюся вокруг него мелкую рыбешку, внезапно проснулся в полночь.
"И отчего бы это я мог
