Собор Парижской Богоматери - Гюго Виктор

Это существо, казавшееся вросшим в каменный пол, само словно окаменело, лишившись способности двигаться и дышать. Едва прикрытая тонким холщовым балахоном, сидя на голом гранитном полу в углу темного помещения, в окно которого проникал только холодный ветер и слабый дневной свет, затворница точно не чувствовала январского холода. Но это происходило, быть может, оттого, что она действительно уже окаменела на камнях, застыла на холоде. Руки ее были сжаты, а глаза неподвижно устремлены в одну точку. При первом взгляде ее можно было принять за призрак, при втором – за статую.

Однако по временам ее посиневшие губы раскрывались, и она слабо вздыхала. Но это движение было такое же машинальное и безжизненное, как движение сухих листьев, уносимых ветром. Ее тусклые глаза были неподвижно устремлены в угол кельи, не видный снаружи, и глядели глубоким, сумрачным, напряженным взглядом, в котором, казалось, сосредоточилась вся скорбь ее страждущей души.

Таково было это создание, прозванное за свой образ жизни затворницей, а за одежду – мешочницей.

Жервеза вместе со своими подругами тоже взглянула в окно кельи. Головы любопытных женщин заслоняли и без того скупой свет, проникавший в крошечное окно, но несчастная, по-видимому, не замечала этого.

– Молится! – шепотом заметила Ударда. – Не будем ей мешать.

Между тем Магиета с возрастающим вниманием всматривалась в поблекшее, страшно исхудавшее лицо затворницы, едва видневшееся из-под растрепанных волос, и глаза ее наливались слезами.

– Быть не может! – пробормотала она.

Встав на цыпочки и прижав лицо к решетке окна, она ухитрилась заглянуть в дальний угол, к которому был прикован взгляд затворницы. Когда она оторвалась от окна, все ее лицо было залито слезами.

– Как зовут эту несчастную? – спросила она Ударду.

– Мы зовем ее сестрой Гудулой, – отвечала Ударда.

– Ну а я могу ее назвать Пакетой Шанфлери! – сказала Магиета и, приложив палец к губам, предложила удивленной Ударде посмотреть повнимательнее в тот угол, куда был обращен неподвижный взгляд затворницы. Ударда поспешно взглянула туда и заметила в углу крошечный розовый башмачок, покрытый золотым шитьем и блестками.

После Ударды заглянула в глубь кельи и Жервеза. Затем все три женщины, глядя на несчастную мать, расплакались чуть не навзрыд.

Но ни их взгляды, ни их слезы не были замечены отшельницей. Руки ее по-прежнему были сжаты, уста – безмолвны, глаза – неподвижны. Это сосредоточенное созерцание розового башмачка было душераздирающим, особенно для знавших ее историю.

Женщины стояли молча, не решаясь говорить даже шепотом. Это безмолвие, это великое горе, это полное отречение от всего окружающего производило на них такое впечатление, точно они присутствовали при торжественном пасхальном или рождественском богослужении. Затихнув в глубоком благоговении, они готовы были опуститься на колени. Им казалось, что они вступили в храм.

Наконец Жервеза, самая любопытная, а потому и не особенно деликатная, решила попытаться заговорить с затворницей:

– Сестра Гудула! А сестра Гудула!

Она повторила свой оклик три раза, все повышая голос, но затворница оставалась по-прежнему неподвижною. Ни слова, ни взгляда, ни вздоха, ни малейшего признака жизни.

Ударда тоже окликнула ее, но более мягким и ласковым голосом:

– Сестра Гудула, что с вами?

Такое же молчание, такая же неподвижность.

– Вот странная женщина! – воскликнула Жервеза. – Тут хоть из пушек стреляй, она и тогда, должно быть, не пошевельнется…

– Может быть, она глухая? – заметила Ударда.

– И слепая, – добавила Жервеза.

– Скорее всего, она умерла, – сказала Магиета.

И действительно, если душа и не покинула еще это неподвижное, оцепеневшее, точно застывшее тело, то она скрылась в такие глубокие тайники, куда не могли проникнуть никакие внешние звуки.

– Можно бы оставить лепешку на окне и уйти, – сказала Ударда, – но ее, пожалуй, стащат мальчишки. Нужно придумать, как бы привести ее в чувство.

В это время Эсташ, внимание которого раньше было отвлечено большой собакой, запряженной в тележку, вдруг заметил, что его спутницы пристально смотрят в окно кельи. Это возбудило и его любопытство. Он забрался на тумбу, стоявшую возле стены, приподнялся на цыпочки и, приложив свое толстое румяное личико к оконной решетке, крикнул:

– Мама, я тоже хочу посмотреть!

При звуках ясного, свежего и звонкого детского голоса затворница встрепенулась. Она повернула голову сухим и резким движением стальной пружины, откинула своими длинными, костлявыми руками с лица волосы и уставила на ребенка глаза, полные удивления, горечи и отчаяния. Это был не взгляд, а молния.

– Боже мой! – воскликнула она, снова уткнувшись лицом в колени. – Не показывай мне, по крайней мере, чужих детей!

Голос ее был так резок, что, казалось, должен был разорвать ей грудь.

– Здравствуйте, мадам! – с важностью сказал ребенок.

Как бы там ни было, но мальчуган своим вмешательством вывел затворницу из оцепенения. По всему ее изможденному телу пробежала дрожь, зубы застучали. Она снова приподняла голову, прижала локти к бокам и, обхватив руками ноги, чтобы согреть их, тихо проговорила:

– Ой, как холодно!

– Бедная сестра Гудула, не хотите ли, мы вам принесем огня, чтобы погреться? – сострадательно обратилась к ней Ударда.

Затворница отрицательно покачала головой.

– Так вот, выпейте этого вина с пряностями, это вас согреет, – продолжала Ударда, протягивая флягу.

Отшельница снова покачала головою и, пристально глядя на Ударду, промолвила:

– Воды!

– О, сестра, что за питье зимою – вода! – настаивала Ударда. – Лучше выпейте вина и закусите вот этой лепешкой. Она из маисовой муки; мы ее нарочно для вас испекли.

Но затворница оттолкнула лепешку, которую протягивала ей Магиета, и резко сказала:

– Черного хлеба!

– Сестра Гудула, – заговорила Жервеза, охваченная в свою очередь жалостью к этой несчастной женщине, – возьмите вот мою шерстяную накидку. Она будет потеплее вашего мешка. Накиньте себе на плечи.

Затворница отказалась и от этого подарка точно так же, как отказалась от вина и лепешки:

– Довольно и мешка.

– Но надо ж, – продолжала добродушная Ударда, – помянуть чем-нибудь и вам вчерашний праздник.

– Я и так его помню, – сказала затворница. – Второй день в моей кружке нет ни капли воды.

Помолчав немного, она добавила:

– В праздники меня всегда забывают. Да это и хорошо. К чему людям думать обо мне, когда я о них не думаю? Потухшим угольям – холодная зола.

И, как бы утомленная этой длинной речью, она опять уткнулась головою в колени.

– Ну, так что же, принести вам горячих угольев? – спросила добрая, но простоватая Ударда, понявшая последние слова затворницы в том смысле, что та все еще продолжает жаловаться на холод.

– Горячих угольев? – каким-то странным тоном повторила затворница. – А могут ли эти уголья согреть ту бедную малютку, которая уже пятнадцать лет лежит в земле?

Она вся дрожала, как в злейшей лихорадке; голос ее вдруг зазвенел, глаза загорелись огнем. Привстав на колени, она протянула свою костлявую руку к Эсташу, смотревшему на нее изумленными глазами, и громко крикнула:

– Уведите скорее отсюда этого ребенка, а не то и его унесет цыганка!

С последними словами она упала ничком на пол и ударилась лбом о каменный пол кельи с таким звуком, точно и ее лоб был каменный. Стоявшие за окном женщины подумали, что она умерла. Однако немного спустя она зашевелилась и поползла на коленях в тот угол, где находился башмачок. У посетительниц не хватило духа подсмотреть, что она там будет делать; но они вскоре услыхали звуки бессчетных поцелуев вперемежку со вздохами, раздирающими душу воплями и какими-то глухими ударами, точно затворница билась головою об стену. Потом, после одного из таких ударов, такого сильного, что все три женщины невольно вздрогнули, в келье вдруг все затихло.