Собор Парижской Богоматери - Гюго Виктор

III. Рассказ о маисовой лепешке

В то время, к которому относится наш рассказ, келья Роландовой башни была занята. Если читатель полюбопытствует узнать, кем именно, пусть прислушается к беседе трех почтенных кумушек, которые как раз в ту минуту, когда мы остановили внимание читателя на «Крысиной норе», шли в ее сторону, пробираясь от Шатлэ вдоль реки к Гревской площади.

Две из этих кумушек были одеты так, как подобало настоящим парижским гражданкам. Их тонкие белые шейные косынки, юбки из полосатой, красной с голубым, шерстяной ткани, белые чулки с цветными вышитыми стрелками, красиво облегавшие ноги, желтые кожаные башмаки с квадратными вырезами и черными подошвами, а главное – их головные уборы наподобие рога из блестящей сетки, с которой спускалось множество лент и кружев, – указывали на их принадлежность к разряду богатых купчих, занимающих среднее положение между теми, которых лакеи называют просто женщинами, и теми, которых они величают дамами. На них не было ни золотых колец, ни крестов, но сразу заметно было, что они отказывают себе в удовольствии щеголять такими украшениями вовсе не из бедности, а просто из боязни штрафа. Спутница этих купчих была одета приблизительно так же, как они, но во всем ее наряде и в манерах было что-то, изобличавшее в ней провинциалку. При одном взгляде на ее слишком высоко подтянутый пояс можно было понять, что она очень недавно приехала в Париж. Прибавьте к этому шейную косынку со складками, банты на башмаках, юбку с поперечными, а не с продольными полосами и множество других отступлений от хорошего вкуса.

Купчихи шли той особенною походкою, которая свойственна только парижанкам, показывающим свою столицу приезжей родственнице или знакомой из какого-нибудь провинциального захолустья. Приезжая вела за руку толстого мальчугана, державшего в руке большую лепешку. К великому нашему прискорбию, мы должны сознаться, что, по случаю холодной погоды, он вместо носового платка пользовался своим языком.

Мальчик давал себя тащить non passibus aequis[85], как выражается Вергилий, и на каждом шагу спотыкался, причем его мать громко вскрикивала. И действительно, он больше смотрел на лепешку, чем себе под ноги. Должно быть, важные причины мешали ему приняться за истребление этой лепешки и заставляли его довольствоваться одним любовным созерцанием ее. Матери следовало бы самой нести лепешку. Было слишком большою жестокостью подвергать этого толстощекого малыша мукам Тантала.

Между тем все три «дамуазели» (так назывались в то время женщины недворянского происхождения, в отличие от дам высшего сословия) без умолка тараторили.

– Однако нам нужно поторопиться, дамуазель Магиета, – говорила, обращаясь к провинциалке, самая молодая и вместе с тем самая толстая из кумушек. – Боюсь, мы опоздаем. Ведь в Шатлэ говорили, что его сейчас же поведут к позорному столбу.

– Ах, что вы, дамуазель Ударда Мюнье! – с жаром возразила другая парижанка. – Разве вы не слыхали, что его продержат тут целых два часа? Времени у нас вполне достаточно… А вы видели когда-нибудь позорный столб, милая Магиета?

– Конечно, у нас в Реймсе, – отвечала провинциалка.

– Ну, какой уж позорный столб может быть у вас в Реймсе! Так, какая-нибудь дрянная клетка, в которой выставляют одних неотесанных крестьян… Есть чем хвалиться!

– Крестьян! – с негодованием повторила Магиета. – Это на Суконном-то рынке, в Реймсе? Ну, нет, вы ошибаетесь, мы видали там очень замечательных преступников, даже таких, которые убивали отца и мать!.. Крестьян!.. Да за кого вы нас принимаете, милая Жервеза?

Очевидно, провинциалка была готова энергично вступиться за честь позорного столба своего родного города. К счастью, благоразумная Ударда Мюнье поспешила свернуть разговор на другую тему.

– Кстати, дамуазель Магиета, – сказала она, – как понравились вам наши фламандские послы? Бывали у вас такие в Реймсе?

– Нет, надо сказать правду, что таких послов можно увидать только в Париже, – согласилась Магиета.

– А заметили вы между ними того высокого и толстого посла, который назвал себя чулочником?

– Да, – сказала Магиета, – он похож на настоящего Сатурна.

– А того толстяка, у которого лицо похоже на голое брюхо? – продолжала Жервеза. – И того низенького, с маленькими глазами и красными веками, растрепанного, как куст репейника?

– Больше всего мне понравились их лошади, – они так красиво обряжены по моде их страны, – заметила Ударда.

– Ах, моя милая! – воскликнула Магиета, в свою очередь принимая вид превосходства. – Что же вы бы сказали, если бы в шестьдесят первом году, восемнадцать лет тому назад, увидали лошадей принцев и королевской свиты у нас, в Реймсе, на коронации? Какие там были попоны и чепраки – просто умопомрачительные!.. У одних из дамасского сукна или из золотой парчи, обшитые соболями; у других – бархатные с горностаевой отделкой; у некоторых так и горели золотом, с толстыми золотыми или серебряными кистями… Каких страшных денег все это должно было стоить… А если бы вы видели, какие хорошенькие пажи сидели на этих лошадях!

– Все это может быть, – сухо сказала Ударда. – А все-таки и у фламандцев лошади очень хороши и богато убраны, да и ужин вчера был задан посольству на славу в ратуше господином купеческим старшиною. Говорят, за столом подавали обсахаренный миндаль, вино с корицей, пряности и другие редкости.

– Что вы, милая соседка! – вскричала Жервеза. – Да ведь фламандцы ужинали у кардинала, в Малом Бурбонском дворце!

– Да нет же! В ратуше.

– Ну, вот опять! Говорю вам, в Малом Бурбонском дворце!

– Нет, они ужинали именно в ратуше! – задорно возразила Ударда. – Еще доктор Скурабль сказал им там прекрасную латинскую речь, которой они остались очень довольны. Мне сказал это мой муж, присяжный книготорговец.

– Нет, – упорствовала Жервеза, – они ужинали в Малом Бурбонском дворце! Я даже могу перечислить вам все, что им представил посланный кардинала: двенадцать двойных бутылок вина с пряностями, белого, розового и красного; двадцать четыре коробки самых лучших раззолоченных лионских пряников; столько же факелов, весом в два фунта каждый; полдюжины белого и красного боннского вина самого лучшего достоинства и много других хороших вещей… Думаю, что я лучше других должна это знать. Мне об этом рассказывал муж, а он, как вам известно, состоит пятидесятником в отряде судебных сержантов. Он сегодня утром сравнивал фламандских послов с послами императора требизондского, которые приезжали из Месопотамии в Париж при последнем короле и носили в ушах кольца.

– А все-таки фламандцы ужинали в ратуше, – продолжала Ударда, нисколько не смущенная доводами Жервезы. – Это так же верно, как и то, что с тех пор, как стоит ратуша, никогда не видали такой пропасти жарких и сластей.

– А я вам говорю, что они ужинали в Малом Бурбонском дворце! – кипятилась Жервеза. – Наверное, вас сбило с толку слышанное от кого-то, что им прислуживал сержант городского управления ле Сек. Вот вы все и спутали.

– Нет, это вы путаете! Они ужинали в ратуше.

– В Малом Бурбонском дворце, моя милая, в Малом Бурбонском! Я даже знаю, что слово «Надежда», которое выбито над главным входом в этот дворец, было иллюминовано разноцветными огнями.

– В ратуше, в ратуше, говорю вам!.. Еще Гюссон ле Вуар играл там на флейте во время ужина.

– Говорю вам – нет!

– А я вам говорю – да!

– Да нет же, нет!

Толстая Ударда собиралась ответить, и спор угрожал перейти в крупную ссору, которая могла кончиться потасовкою, если бы в эту минуту Магиета не воскликнула:

– Смотрите, смотрите, сколько собралось народу в конце моста!.. Там что-то случилось… Видите, как все столпились!

– И то правда, – сказала Жервеза. – Слышите бубен?.. Э, да там, должно быть, маленькая Эсмеральда со своей козой… Ну, милая Магиета, прибавьте шагу да и сынишку заставьте идти попроворнее… Ведь вы приехали, чтобы ознакомиться со всем, что есть интересного у нас, в Париже. Вчера вы видели наших фламандских послов, а сегодня вам надо посмотреть цыганку.