Русь. Том II - Пантелеймон Романов

И скоро на всём протяжении дороги виднелись лежавшие на снегу чернеющие кучки.

Раненые, подходя, всё больше и больше заполняли пространство под соснами между конторой и сараем, с бледными, землистыми лицами, с окровавленными и перевязанными марлей головами. Сквозь марлю выступали густо красневшие пятна крови с бледно-розовыми краями.

Одни стояли, другие сидели на пнях. Третьих санитары выгружали из саней и двуколок. Прибывали всё новые и с тоской оглядывали раньше прибывших, как изнемогающий от боли пациент оглядывает переполненную приёмную врача.

Санитары то уносили раненых на носилках в ворота сарая, то возвращались с пустыми носилками, на ходу вытирая мягким снегом руки, запачканные кровью.

Тут же стояли пленные немцы, с которыми заговаривали солдаты.

И когда немцы понимали и радостно кивали головой, на лицах слушателей появлялись умилённые, довольные улыбки.

Из сарая нёсся сплошной вой, уханье и иногда нечеловеческий захлёбывающийся рёв. Доктора в белых халатах, испачканных на животе кровью, с засученными до локтей рукавами, что-то делали на столах, где лежали голые люди.

— Не ори, — говорил чёрный горбоносый врач с измученным лицом и красными от бессонных ночей глазами. Он стоял перед лежавшим на спине тощим солдатом и что-то резал ножницами у него в развороченном животе. — Сейчас, сейчас, авось не умрёшь, — приговаривал он, делая торопливые движения и отбрасывая какие-то красные лохмотья.

Солдат глядел вверх над собой помутневшими глазами, у него тряслась нижняя челюсть и билась левая нога, которую держал, надавив обеими руками, санитар в синем фартуке.

Раненый опять закричал.

— Вот сейчас брошу, и будешь ходить с распоротым животом бабам на смех, хорошо это разве? Вот и всё дело, — заключил доктор, бросив последний кровавый кусок.

Санитары часто выносили тазы крови с ватой и какими-то кусками, выплёскивали их на снег, отойдя за угол сарая, а потом с тазом в руках останавливались и, видимо, желая дать себе хоть минутный отдых, смотрели на пленных и слушали разговор солдат с ними. Так кухарки выносят с заднего кухонного крыльца выплеснуть помои и останавливаются послушать разговор соседок на дворе.

А на соснах сидели слетевшиеся вороны и, опускаясь с ветки на ветку всё ниже, смотрели вниз на выплеснутые в снег кровавые куски.

Тут же, у опушки, солдаты, скинувши шинели и шапки, рыли длинную могилу, выкидывая на снег комки талой земли. Около них собралась кучка легкораненых и говорила, глядя машинально на работающие лопаты.

— Кончено дело, — говорил солдат с завязанной рукой. — Снарядов у него тыщи, прямо заливает, а у нас голые руки. Только начнём его переть, хвать — и нету больше. А ежели бы снаряды, ох, и расчесали бы, накажи бог!

— Вот нашим командирам пушки зарядить, это было бы дело, — отозвался солдат с завязанным марлей глазом. — А уж придёт время — зарядим, — прибавил он, потрагивая промокшую от крови марлю на глазу, и, с досадой оглянувшись на лазарет, откуда, ни на минуту не прекращаясь, неслись вопли, проговорил:

— У, черти! Ну чего они воют? Прямо жуть нагнали, по ночам спать нельзя стало.

— А вот ещё подваливают, — сказал другой солдат в измятой шинели, указав на вереницу подъехавших саней и двуколок, в которых лежали бледные, окровавленные люди. — Сваливали бы уж прямо сюда, — обратился иронически он к привёзшему санитару и, кивнув на могилу, подмигнул. При этом машинально взглянул под одну телегу и, отвернувшись, сплюнул: сквозь подстеленную солому и доски телеги на снег в нескольких местах капала длинными, тягучими, как сироп, каплями кровь, стекавшая из-под людей, лежавших кучей в телеге.

— Иной раз глядишь — ничего, а то так замутит, что того и гляди сблюёшь, — сказал он, утирая рукавом шинели рот.

— Да, небось, в чужую-то землю никому ложиться не хочется, — задумчиво глядя в могилу, проговорил солдат в шапке, у которого шинель была надета внакидку на одно плечо, и под ней виднелась, точно спелёнутый ребенок, забинтованная рука.

Он, сидя на пне у самой могилы, нагнулся и взял в руку комочек земли.

— Земля-то не так чтобы очень, — сказал он, растерев комочек в руке.

— Одно слово — неважная земля, — ответил рывший могилу солдат с приставшими ко лбу потными волосами. Он воткнул лопату в землю и сказал: — Дальше глинка пойдёт, а сверху — не разобрать что.

— Её бы раньше пойтить покопать, а тогда бы уж и воевать, — отозвался солдат в измятой шинели. — А то завоюем, а её бабам показать стыдно будет. Что ты уж больно глубоко роешь-то? У нас на Висле бывало так роют, что когда в темноте идёшь, так об руки, об ноги спотыкаешься: торчат из могилы в разные стороны.

— Для других постараюсь, может, за это меня отблагодарят — тоже когда-нибудь поглубже зароют.

Откуда-то появился солдат с вышибленными, очевидно, прикладом, зубами. У него был окровавленный рот и странно чернела дыра на месте выбитых зубов, когда он говорил.

Солдат с весёлой улыбкой ходил между ранеными, как на ярмарке, и быстро-быстро говорил, всё время блаженно улыбаясь и с хитрым видом прикрывая что-то у себя на груди.

— Что прячешь-то, Георгия, что ли, получил? — спросил один из раненых.

Солдат хитро захихикал и, как бы по секрету от других, наклонился к уху спросившего и быстро сказал:

— Георгия царской степени!..

Потом отступил на шаг, посмотрел и, уходя, опять хитро захихикал. На лицах солдат появились неуверенные улыбки; они переглядывались, не зная, позволительно ли в таком случае смеяться.

— Во вчерашней атаке, знать, тронулся. То-то жена обрадуется такому Георгию…

— Теперь страсть сколько таких. Этому хоть весело, а вон там под сосной сидит, тот так свихнулся, что жуть берёт: зубами на людей щёлкает, а сам дрожит весь и никого к себе не подпускает. Вот с таким пойди поживи.

Черняк лежал на той самой телеге, с которой капала кровь. Он лежал с открытыми глазами и видел перед собой сосны и чистый белый снег на крыше. В голове не было никаких мыслей. Он совсем не слышал стонов и криков, доносившихся из сарая. У него было только ощущение тишины. Но вдруг в это ощущение ворвалось что-то неприятное: низко над собой на ветке сосны он увидел ворону. Она, моргая белой плёнкой своих круглых глаз, смотрела на него, наклонив набок голову. Черняк зажмурился, чтобы не видеть этого неприятного, точно в кошмаре, круглого птичьего глаза. Но едва он закрыл глаза, как в ушах загрохотали выстрелы, послышались крики умирающих. Он с испугом открыл глаза и опять встретился с пристальным взглядом вороны.

Когда его принесли в сарай и отодрали присохшую на боку шинель, подошедший с окровавленным халатом врач поджал губы и, покачав головой, тихо сказал:

— Этого можно бы и не трогать…

Черняк потерял сознание.

Когда он очнулся, он с удивлением увидел перед собой белую стену, окно в сад и ряд кроватей с лежавшими на них людьми. Над ним склонилась девушка в белой косынке и сказала:

— Ну вот, слава богу. Вы три дня были без сознания.

Черняк слышал её голос как будто издалека, как будто в тумане, но нежный и ласковый звук этого голоса проник ему до сердца, и он с чувством какого-то успокоения закрыл опять глаза.

— Ирина Николаевна, что там? — спросил обходивший палату врач в белом халате.

— Он пришёл в себя.

Врач на это только безнадёжно махнул рукой и даже не подошёл к постели.

LXVI

Ирина приехала к Глебу на фронт в качестве сестры в конце октября, когда все дороги, все лазареты были завалены раненными под Лодзью.

Глеб, получив телеграмму, выехал её встречать один, без кучера.

Лазарет, в котором она должна была работать, расположился в покинутой польской усадьбе, а Глеб жил в конце местечка и занимал половину дома ксёндза.

Сам ксёндз жил в другой половине, отличавшейся педантичной чистотой в комнатах, с гравюрами Сикстинской мадонны, портретами Мицкевича и с большой фисгармонией.

Над фисгармонией висело большое чёрное распятие на стене. По вечерам ксёндз в длинной чёрной сутане с мелкими пуговичками сверху донизу, с бритым худощавым лицом и седыми волосами, выбивавшимися из-под маленькой шапочки, садился и играл до темноты.

Квартира Глеба состояла из двух комнат со старинным кожаным диваном, с круглым столом перед ним и коврами на полу и на стене.

Глеб в чёрном овчинном полушубке и в меховой шапке выехал в двухместном шарабане встретить Ирину. Он подъехал к станции как раз в тот момент, когда подходил поезд, бросился на платформу и прежде всего увидел показавшуюся ему незнакомой девушку в чёрной повязке сестры милосердия и в дорожной поддёвочке из серого солдатского сукна.

Она в шуме и грохоте поезда мелькнула мимо него, и вдруг Глеб увидел, что девушка подняла руку и замахала ему.