Власть без славы - Иван Лаптев

Именно в этой статье я пытался ответить на вопрос, вынесенный в заголовок главы. Читатель, обогащенный опытом последнего десятилетия, знающий сегодня многое из того, что в 1991 году вообще не было известно, может сам судить, удалось ли мне решить такую задачу. Вот о чем я хотел тогда поведать общественности.

«25–26 июля 1991 года. Пленум ЦК КПСС. Предшествовавшие ему тревоги и слухи, прогнозы, статьи, шум в прессе. Еще больший шум в зале, где явственно ощущается напряжение. Тщательная подготовка большинства ораторов к выходу на трибуну, многие зачитывают свои речи по бумажке, как в прежние времена. Обличения и обвинения, по делу — очень мало. Атмосфера какой-то злобности и в то же время растерянности. Но в завершение вполне традиционная оценка: пленум прошел организованно.

Уверен, что почти все участники пленума согласятся: да, дескать, так и надо было заключить — организованно. Но — и тут согласных будет меньше — пленум прошел как будто в глубоком общественном вакууме.

Это странное обстоятельство не только не было принято в расчет, а даже вообще осталось как бы не замеченным.

Первые вопросы, которые и в самое-то спокойное время стоят неотвратимо перед любой политической партией, это: а как «окружающая среда», то есть общество, воспринимает партию в данный момент? Какая часть народонаселения ее поддерживает? Какая отрицает? Какая относится безразлично? На кого можно опереться твердо, с кем сотрудничать по отдельным решениям, с кем придется бороться? Столько за два дня до заседаний было глубокомысленных рассуждений о коммунизме, о народе, о желании служить ему, и только один (!) оратор чуть коснулся приведенных выше вопросов. А ведь без ответов на них разговор о программе, о политике партии вообще лишается всякой основы и всякой перспективы.

Особенно потрясло меня, что и другая группа вопросов, без обсуждения которых мало толку дискутировать о будущем партии и ее планах, тоже пропала в тишине. Не взорвала, не взволновала пленум цифра в докладе М. С. Горбачева: 4,2 миллиона человек вышли из КПСС. Никто не выскочил на трибуну, не бросил в зал: а по каким таким причинам пятая часть партии покинула ее ряды всего лишь за полтора-два года? Кто сдает партбилеты — рабочие, крестьяне, интеллигенция? Молодые или старые? В каких регионах? Как пойдет дело дальше — ведь общеизвестно, что, кроме сдавших билеты, немалая часть коммунистов просто перестала платить членские взносы? Немалая, но какая? А сколько теперь впартии цеховых и первичных организаций? Все эти вопросы тоже остались «за кадром» и тоже убеждали в том, что состоявшийся разговор о целях, задачах и перспективах КПСС был лишь объявлением благих намерений, а не серьезным обсуждением ее будущей социально-политической деятельности.

Можно было бы списать обход пленумом этих вопросов, уж поистине судьбоносных, на традиционные наши беззаботность, небрежность, недосмотр. Или на то, что в доклад они «не влезли», хотя пленумы предыдущих пяти лет именно по недокладным вопросам шумели с особой яростью. Но вряд ли кто рискнет опереться на такие аргументы. Суть дела была совсем в другом. Обращение к приведенным выше вопросам означало бы анализ состояния КПСС, подтверждение или опровержение всех тех заявлений о единстве ее рядов, без которых более 70 лет не обходилась ни одна речь секретарей и членов Политбюро ЦК. Пленум не случайно избегал такого анализа, ибо к этому времени, как никогда раньше, стала ясной пустота слов и о единстве, и об опасности раскола партии. Потому что раскол КПСС был уже делом свершившимся.

Впрочем, раскол — слабо сказано. Произошло раздробление, дезинтеграция политической силы, которая десятилетиями не только называла себя, но и казалась монолитной.

«Враги, конечно, поработали!» — сразу слышится милое нашему сердцу объяснение всех бед в родном Отечестве. Да, КПСС везло на врагов. Думаю, что ни одна партия в мире не имела стольких врагов, как наша. Они были везде — за границей, дома, среди трудящихся масс, в собственных рядах. Их без устали искали и боролись с ними. Наша партия обрела неповторимое умение «награждать себя врагами» (да простит нас Бабель!), творя их как бы уже и автоматически. Делов-то! Сегодня вождь, завтра — враг. Сегодня опора режима, завтра — шпион. Сегодня брат навек, завтра — гегемонист и ревизионист. Сегодня передовая интеллигенция, завтра — гнилая прослойка. И так без конца.

Но к расколу КПСС враги все-таки непричастны. Расколоть КПСС могла только… КПСС. И самое поразительное здесь то, что инструментом для этого послужил сам принцип организационного построения партии — демократический централизм. Точнее, начал служить с того момента, когда стал централизмом бюрократическим. Он обусловил устойчивое горизонтальное расслоение КПСС, по крайней мере, на три партии.

Первая из них — по численности, но, к сожалению, не по политическому влиянию — это те миллионы членов КПСС, которые стоят у станков на заводах и фабриках, работают в колхозах и совхозах, школах, больницах, институтах. Это те, о ком с высоких трибун говорили как о «партийных массах», кто изо дня в день слышал наставления типа: «ты — коммунист и должен работать больше и лучше»; «ты — член КПСС и должен быть дисциплинирован, бескорыстен…» Кого-то из этих людей окружающие уважают и ценят больше, кого-то меньше, но подавляющее большинство из них — люди честные, работящие, достойные. И никто не бросит в них камень за то, что их именем творилась политика, о которой они узнавали задним числом как о «воле партии». Да, эта партия узнавала о «своей» воле, когда все уже было решено. И не всегда еще узнавала.

Совсем другая партия имелась в виду, когда речь шла о руководстве, «вождях», «самых выдающихся государственных и политических деятелях современности», «соратниках», «лидерах» и тому подобное. «Партия указала…», «Партия учит…», «Партия решила…» Забыл ли уже кто-нибудь из нас эти словосочетания, извещавшие о якобы наших собственных настроениях, оценках, чувствах, очевидно, затем, чтобы мы с большей радостью наблюдали за опереточными самонаграждениями, поощрением холуйства и подобострастия, происходившими на фоне невероятной коррупции, захватившей не только сановников, в том числе и ответственных за внутренние дела страны, но и ближайшее окружение главы партии и государства. Что общего было у этих двух «партий»? Слишком различались они, и сойтись воедино — не на словах, конечно, а на практике — никак не могли.

Да им и не дали бы этого сделать. Потому что существовала и существует еще одна партия — «партия управления партией». Это всеобъемлющий аппарат. Именно эта третья партия (кавычки здесь уже неуместны) со времен Сталина была первой. Именно она десятилетиями представляла перед миллионами коммунистов недоступное им руководство ЦК, перед руководством ЦК — всех коммунистов, перед народом — партию. Именно она сообщала «вождям», что народ «понимает», «одобряет», «поддерживает», «осознает» и томуподобную чепуху, которой переполнены партийные речи и решения послевоенного времени. А к народу через нее шли высокопарные банальности типа: «руководство позаботится о народе», оно «принимает единственно верные, научно обоснованные решения», «ведет страну «ленинским курсом». Аппарат не только отделял рядовых коммунистов от «вождей», но во многом — и партию от народа. Ибо в основном он персонифицировал КПСС как «руководящую и направляющую силу», носительницу всей полноты всех видов власти. Стиль поведения и мышления аппарата постепенно стал восприниматься как стиль поведения и мышления всей КПСС. А это, в свою очередь, расчленило, разъединило нормы внутрипартийной жизни и нормы личностного поведения коммунистов, стало причиной той двойственности в их позициях, когда они «единогласно», «единодушно поддерживали и одобряли» все, идущее сверху, имея перед глазами трагедии и тяготы жизни, которые, конечно же, были их собственными трагедиями. Никакими ухищрениями это двоемыслие нельзя было скрыть от народа. Впрочем, никто его и не пытался скрывать; обходились разъяснениями разницы между «научно понятыми интересами трудящихся» и «временными», «отдельными» трудностями жизни.