Дремучие двери. Том II - Юлия Иванова

Денис всё реже появлялся в Москве и вообще в России, только Лиза сообщала, что «звонил из Нью-Йорка папа, передавал привет». Наверняка, у него там были женщины, может, и другая семья, — Иоанна внутренне была к этому готова. Всё вокруг распадалось и рушилось, чего уж тут! И её всегда изумляло, когда он нежданно-негаданно, раз в полгода, появлялся в Лужине, весёлый, неизменно загорелый в экзотических заокеанских краях, с каким-нибудь редкостным дорогим вином и подарками, обнимал её: «Ну, как сама? Иди, отмойся хоть, мужик приехал!» И блаженно разваливался в кресле у камина, будто фермер, съездивший в город на пару часов за покупками. А она действительно бежала отмываться и переодеваться, и, если бы могла в то смутное время смеяться, наверное, представила бы себя глазами Дениса — одичавшую, озверевшую, с чёрными пятками и с дочерна загорелой злющей физиономией. Злющей от телевизионных новостей, которые были для неё одним сплошным криком: «Наших бьют!». И ничего нельзя сделать, кругом ложь беспросветная, предательство и маразм. Иоанна уже собой представляла взрывоопасную смесь в смирительной бочке религиозных и нерелигиозных попыток осмыслить происходящий апокалипсис. Продолжая вкалывать по-чёрному на участке и убеждая всё более нищающих покупателей «купить букетик».

Наскоро приведя себя в относительный порядок, она садилась рядом, и Денис начинал рассказывать, будто она все эти месяцы только и ждала, как Сольвейг, когда он, наконец, свалится ей на голову и отчитается о забугорной творческой командировке. Он приезжал будто из другого измерения, а они здесь, во всяком случае, она, жили будто в дьявольской мясорубке, перемалывающей всё привычное и надёжное в бесформенное кроваво-цементное месиво из осколков плоти, зданий, жизней, убеждений, идеалов, стекла и щебня. Всё летело в тартарары. Иоанна сидела в Лужине, как в окопе, сжималась в ужасе от снарядов несущейся из «ящика» информации, уже страшась его включать и ещё более — остаться в неведении.

А Денис казался гражданином мира, которому везде хорошо, при любом строе и в любой стране — была бы интересная работа, ладилось бы дело, не было бы никаких ЧП и простоев. Чтоб актёры не болели, не выёживались и не заламывали выше крыши, и чтоб погода для натуры была соответствующая. И чтоб был кассовый успех, а зритель в массе своей везде одинаков, — ему нужно зрелище, чтоб нервы пощекотать и душу — что-нибудь для души. И обязательно — хэппи-энд… Только темпы там бешеные, чуть сбой — горишь, как швед. Но зато комфорт, стабильность, с этим — никаких проблем…

Потом Денис заставлял её вспомнить, что она ещё женщина, жена, красивая и желанная, здесь тоже всё было, как прежде, слажено и привычно, как и десять, и двадцать лет назад, будто и не было никаких катаклизмов и драм в их долгоиграющей совместной жизни. А наутро он уезжал чуть свет, целовал её, едва живую после выпитого вина и бессонной ночи, отвыкшую от подобных «радостей жизни».

— Ну, я поехал, Жаннуля, в десять встреча с этим, как его… И на аэродром.

И опять улетал на несколько месяцев в заморские края. Павлин!

Однажды он попросился сходить с ней в храм и долго о чём-то разговаривал с отцом Тихоном. Смущённо, как провинившийся школьник.

Это было невыносимо — впервые в жизни она чувствовала себя бесконечно виновной перед всеми — Денисом, Ганей, Филиппом, Лизой, Артёмом, перед самой собой. Обменяться кольцами…

«И что соединено на земле, будет связано на Небесах…» Она неловко отшутилась, что, мол, вроде бы, поздновато на старости лет, чувствуя себя ещё гаже оттого, что никогда не скажет ему правду. Плохая жена, плохая мать… Она с ужасом подумала, что если впрямь на Страшном Суде всё тайное станет явным, и ей предстоит предать Дениса перед лицом Истины, Вечности, то это и есть врата ада — вина перед теми, кто бок о бок прошёл с тобой жизненный путь, кого Господь доверил тебе жалеть и любить, перед их глазами и собственной совестью…

Он, как всегда, не стал «будить собаку» и перевёл разговор на другую тему. И она никогда не узнает, что он при этом думал, всё было совсем не так просто, бесследно ничто не прошло, и в той тридцать лет назад летящей к Москве вечерней электричке она предала не только Ганю, но и Дениса, Филиппа, Лизу, Артёма с Катюшкой, и, конечно, себя. Наша совесть будет нас обличать на том Суде, — поняла она. Словно в бездну заглянула Иоанна и молила Бога о прощении.

Только двое должны идти по огненной тропе.

Кровные узы. Узы, узы… «И враги человека — домашние его»… «Родовая необходимость». Истощиться, выложиться, взрастив собою других…

«Браки совершаются на небесах»… И только двое, он и она, сплавятся воедино на огненной дороге, только двое могут на неё ступить.

И тогда разорвётся сердце. Семья, Родина, земля… При всякой попытке взлететь Иоанна оказывалась спелёнатой этими узами. Мы все повязаны друг с другом, и надо или рвать по живому, причиняя страдания, или задыхаться в паутине, погибать от множества мелких родных и близких паучков, пьющих твою жизнь — нет, не во славу Божию, не для спасения души все эти покупки, стряпня, стирка, уборка, грязная посуда, очереди, пелёнки… И ещё — конфликты, капризы, ссоры, переходные возрасты, обиды, слезы, бессонные ночи. Всё это проклятье «в муках рожать», «в поте добывать», все эти «терние и волчцы»… Эти пошлые скучные тусовки — ярмарка тщеславия, эти дешёвые амбиции… Крест тяжкий, бремя, иго.

И тут же Крест — спасение, и «Бремя Моё легко есть». Бремя Моё — есть бремя в Боге. Здесь таилась разгадка. Милосердие и человекоугодие. Божье дело и западня.

Я оком стал глядеть болезненно-отверстым,Как от бельма врачом избавленный слепец.«Я вижу некий свет», — сказал я наконец.«Иди ж, — он продолжал, — держись сего ты света:Пусть будет он тебе единственная мета,Пока ты тесных врат спасенья не достиг,Ступай!» — И я бежать пустился в тот же миг.«Странник» А. Пушкин/

Этот «некий свет» расшифрует через несколько лет Егорка Златов.

А пока… Пока при всякой попытке взлететь Иоанна оказывалась спелёнатой узами необходимости, как кокон, и все это при соприкосновении с кожей болело, угнетало, мучило. Вся её прошлая жизнь, живые и неживые идолы…

Крутые монахи… Они тоже жили в коконе постоянного послушания, но непрестанная молитва и пост делали их непроницаемыми для хищников. Они как бы законсервировались в жертвенном отдании «ветхого» в себе человека на заклание, на топливо новой бессмертной жизни, зреющей в них и в других спасающихся, за кого они пламенно молились. Прислушиваясь с восторгом, как рождается в спелёнутом жалком покорном черве их новое волшебно-прекрасное естество, зачатая светом бабочка; как формируются её мощные радужные крылья, которые она расправит, едва услышав: «Пора!». И как паутину разорвёт узы, навсегда покидая гибнущий во зле мир…

Иоанна же, особенно с отъездом Гани, едва высунувшись из кокона, чувствовала вслед за тревогой и беспокойством — бессильное отчаяние. И, наконец, всё заполнила ненависть — и к оборотням, и к покорному стаду, не понимающему, что не «вклады», а души они теряют, соучаствуя в зловещем кровавом пиршестве… И снова спряталась Иоанна. Одолевали муки совести. Что надо что-то делать, что «молчанием предаётся Бог», что «с молчаливого согласия равнодушных делаются все преступления на земле».

Прежде она такого никогда не испытывала. Вот он, пресловутый разлад с действительностью! Душа посылала сигналы бедствия. «Бывали хуже времена, но не было подлей»… Она начала понимать революционеров. «Чудище обло, огромно, озорно, стозевно и лаяй…» «Звери алчные, пиявицы ненасытные!»… Кто мог выдумать, что этот чудовищный миропорядок, ежеминутно порождающий погибель и грех, нельзя менять? В отношении личных врагов — любить, прощать, пусть. Но возлюбить армию князя тьмы — призыв самого сатаны, ничего больше. Наглая ложь, которой пользуется человекоубийца со времен прародителей. «Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую». Ударит «Тебя», а не твоего ближнего! — «А Я говорю вам: любите врагов ВАШИХ, благословляйте проклинающих ВАС и молитесь за обижающих ВАС и гонящих ВАС». «ВАС», а не ближнего! Не «других»!

«Ваш отец диавол, и вы хотите исполнять похоти отца вашего; он был человекоубийца от начала и не устоял в истине, ибо нет в нём истины; когда говорит он ложь, говорит своё, ибо он лжец и отец лжи».

Она побежала в смятении к отцу Тихону. Тот твердо подтвердил, что да, именно к личным врагам нам заповедана любовь и всепрощение. Чураться врагов Христовых, а к врагам отечества — святая ненависть. Как у Дмитрия Донского, Александра Невского и православной церкви в годы войны, собравшей деньги на танк.