Львиное Око - Лейла Вертенбейкер

Франция станет сопротивляться. Pauvre[92] Франция. Многие ее государственные деятели понимают, что, если это произойдет, она обречена. Но что поделаешь с такой темпераментной, истерично патриотической, проникнутой чувством ненависти нацией? В конечном счете ее придется перестроить, расчленить, возможно, разрешить ей образовать небольшое королевство, управляемое представителями Орлеанской династии.

Если я окажусь во Франции, когда будет решаться ее будущее, то, имея в своем распоряжении достаточно средств и Мата Хари в качестве любовницы и хозяйки, я смогу наконец-то играть роль настоящего руководителя шпионской сети. В пользу своего плана я приводил самые убедительные доводы.

— Подумаю, — заявил Краузе и отпустил меня.

— Она бросит тебя в самый неподходящий момент, — заявил Адам.

— Ни в коем случае!

Мои оптимистические настроения вечером рассеялись. Охваченный страхом и желанием, в ту ночь я подверг покорность Герши вопреки ее протестам самым невероятным испытаниям. Затем, уже одевшись, чтобы уйти, я вдруг остановился и выдернул из брюк ремень. Закончив, я наклонился и поцеловал подвергнутое экзекуции тело.

— Бедный Франц! Бедный мальчик! — рыдала она.

Своей жалостью она выбила меня из колеи. Обливаясь слезами, слезами настоящими, я умолял ее о прощении:

— Не покидай меня, Герши. Не покидай.

— Не покину, — обещала она. — Ну правда же.

— Можешь сама причинить мне боль, — предложил я униженно. — Я тебе разрешаю.

Моя мать почти не наказывала меня, даже когда гневалась. Она была гордой и высокомерной. Лишь когда она вспоминала о своем девичестве, о доме, в глазах ее появлялись искорки тепла. Я всегда старался уговорить ее рассказать о своем доме. Когда однажды, испуганный и отчаявшийся, я подошел к ней и начал жаловаться на притеснения учителя немецкого языка, она отстранилась от меня со словами:

— У нас не принято рассказывать, что происходит в школе. Мы терпим заслуженное нами наказание. Ты понимаешь?

— Мы — это прусские мальчики? — с любопытством спросил я, приблизившись к ней. — Расскажи мне, мама, об отважных маленьких пруссаках.

Сменив гнев на милость, она мне рассказала, и я им завидовал. Завидовал больше, чем мальчику-спартанцу, который не подал вида, что ему больно, когда лиса грызла его внутренности.

В следующий раз учитель заставил меня выйти в одной ночной сорочке на балкон и считать по-немецки до миллиона за то, что я плохо решал задачки на сложение. Я успел досчитать до двух тысяч, после чего принялся колотить замерзшими кулачками по запертым стеклянным дверям, прося пустить меня в теплую комнату.

— Я не могу, — произнесла Герши. — Не могу ударить тебя. Прости. Будь добрым, Франц… будь нежным. Ведь ты же такой нежный.

И какое-то время я действительно нежно ласкал ее и позволил ей обнять меня.

— Не сдерживай себя, мой милый, — мурлыкала она, словно заметив своими бархатными глазами «мартышку», сидящую у меня на плече. — Отдохни.

— Фу! — спохватился я, придя в себя. — Ты обращаешься со мной словно черномазые, кровь которых, как ты говоришь, течет в твоих жилах.

Я говорил это с целью зажечь в ней огонь, чтобы она не превратилась в болото, засасывающее меня своей беспредельной терпимостью. В таком случае она хотя бы поддерживала свою легенду насчет «языческой» крови, «жрецов» и «принцев» и прочей чуши.

Иногда она рассказывала о том, как обстоят у нее дела, и я понял, что Герши тревожит будущее. Импресарио «Винтергартена» снял с моих плеч заботу, заявив, что сможет использовать ее летом.

— Пригодится в цирке, — объяснил он. — У меня слоны. Восточные танцы не привлекают такое количество зрителей, как прежде, но мне они нравятся. Мне надоело выступать летом с животными и акробатами. Вы можете сопровождать укротителя львов, моя милая. Мы будем звать вас леди Львица. Неплохо, верно? И немножко переделайте сценарий своих выступлений.

— Только для вас, Зигфрид, — проронила Мата Хари, целуя его в лысину. — Звучит действительно неплохо, по-моему. Верно, Франц? Львиное Око, желтый, как солнце, глаз, Мата Хари будет ронять одно за другим свои одеяния…

— Подумай, моя кошечка, подумай, — произнес Зигфрид, поворачиваясь к своей конторке. — Но имей в виду, расходы нужно поурезать. Гастроли начинаются седьмого августа.

— Ну его, этого Зигфрида, — сказала Герши, когда мы вышли. — Конечно, он знает, что я очень дорого стою. Но зато я придаю блеск его постановкам.

— Ты останешься со мной, моя баядера? — ворковал я.

— И позабуду про свою публику, — согласилась она совершенно серьезно. — Я так счастлива с тобой.

Счастлива? Не думаю. Это не то слово. Она была умиротворенной. Чувствовала, что о ней заботятся. Судьба на какое-то время отвернулась от нее. Но поскольку я заполнял ее жизнь, предоставлял ей пищу, кров, развлечения и довольно дорогостоящую раму для ее портрета, ничего иного она не желала. Хотя я и не был большой ее страстью, она могла делать вид, что это так. В ответ ей приходилось удовлетворять самые дикие мои желания и вытирать злые слезы батистовым платочком.

Проблему продолжающихся отношений с Мата Хари решил за меня сам кайзер. Случай беспрецедентный. Подобного в моей жизни больше не случалось.

Вечером меня вызвали на Вильгельмштрассе. Естественно, столь необычный вызов был надлежащим образом закамуфлирован. Записку прислал мне Адам. «Один твой голландский приятель попал в сложное положение. Не думаю, что стоит беспокоить вашего посла по такому пустячному делу, поэтому попрошу тебя прибыть ко мне в кабинет в половине одиннадцатого. Неофициально, старина. Будем вдвоем, ты и я. Рассчитываю, что ты будешь пунктуален». «Попрошу» означало «это приказ». Слово «неофициально», за которым следовало «старина», имело противоположный смысл. Слово «пунктуальный» именно это и означало.

Адам ждал меня в пустынном кабинете, где я обычно встречал его в обществе Краузе. Одобрительно посмотрев на мой вечерний костюм и белый галстук, он заставил меня дохнуть. Но в ресторане Кемпинского я выпил совсем немного.

— Везет тебе, поросенок, — ни с того ни с сего произнес Адам, а затем жестом пригласил меня спуститься следом за ним по лабиринту коридоров этажом ниже, в более респектабельную часть старого здания.

У анфилады комнат, принадлежавших самому могущественному человеку в Германии — личному советнику кайзера, нас ждал чиновник. Адам подтвердил мой кодовый номер, 14–29, и передал меня чиновнику. В приемной перед кабинетом советника уже сидел какой-то господин. Мы молча поклонились друг другу. Сотрудники имперской секретной службы не ведут праздных разговоров с людьми, которых встречают на службе. Мы сидели целый час, прежде чем советник пригласил нас, к моему удивлению, обоих. Как правило, такого рода встречи происходят наедине. Советник познакомил меня с господином, который оказался бывшим офицером второго драгунского полка, одним из военных советников турецкой армии. Польщенный, я полюбопытствовал, какова причина того, что я удостоен приема столь важным лицом.

— В половине двенадцатого, — внушительно произнес советник, — вас обоих отведут в одно помещение. Вы пройдете на середину комнаты, повернетесь направо, лицом к портьере, и встанете по стойке «смирно». Отвечайте на все вопросы, не делайте никаких замечаний, если вас об этом не попросят. Понятно?

Мы поклонились, где-то внизу прозвучал гонг.

— Готовьтесь, — сказал он и показал нам на выход.

Спустившись на следующий этаж и пройдя по большому коридору, мы очутились у массивной двери, охраняемой часовыми, возле которой стоял скороход в ливрее прислуги императора. Теперь я был уверен, что мне предстоит официальный прием у кронпринца. Оттого что я видел его два дня назад, мое волнение нисколько не уменьшилось.

Дверь открылась. Офицер первого лейб-гвардии полка отдал нам честь. Согласно инструкции мы вытянулись по стойке «смирно» и вышли на середину просторного, ярко освещенного помещения, которое было отделено портьерами от соседней комнаты, в которой горела только настольная лампа под зеленым абажуром, установленная на массивном бюро. Мы повернулись к бюро.

За ним восседал Вильгельм II, германский кайзер.

Никогда еще я не был столь неподвижен, как в продолжение тех пяти минут, в течение которых я наблюдал за этой одинокой фигурой, сидевшей в полумраке. Главный военачальник Европы внезапно заговорил. У него был резкий, довольно высокий голос. Мой спутник удалился. Мне было приказано подойти на три шага к кайзеру и остановиться рядом с его личным советником.

Кайзер выглядел хорошо, но старше, чем его изображали на портретах, и гораздо старше того императора, чей портрет с детских лет висел на стене материнской спальни. В волосах его проглядывала седина. Ни одна фотография не смогла передать взгляд его глаз — стальных, скорее, серых, чем голубых, холодных глаз, оценивающе смотревших на мир, — глаз человека, который был одним из немногих его властелинов.