Львиное Око - Лейла Вертенбейкер

Кайзер выглядел хорошо, но старше, чем его изображали на портретах, и гораздо старше того императора, чей портрет с детских лет висел на стене материнской спальни. В волосах его проглядывала седина. Ни одна фотография не смогла передать взгляд его глаз — стальных, скорее, серых, чем голубых, холодных глаз, оценивающе смотревших на мир, — глаз человека, который был одним из немногих его властелинов.

Пронзительным и четким голосом он задал мне два вопроса о Турции. Потом с поразившей меня любезностью произнес: «Я знал вашу мать», после чего отпустил меня. Когда я выходил из кабинета, не сводя с него глаз, кайзер не удостоил меня ни единым взглядом, углубившись в чтение какого-то документа. До сих пор вижу, как сидит поздно вечером этот одинокий человек с седеющими волосами, вырабатывая политику, которую он не обсуждал ни с кем, кроме лица, приведшего меня к нему, или, пожалуй, старшего сына.

Я поклялся отдать за него жизнь. И я сделал это.

После того приема мой престиж поднялся настолько, что я был вправе принимать самостоятельные решения.

Мы с Мата Хари представляли собой прекрасную пару. Сезон был великолепен; Берлин словно предчувствовал, что никогда уже не станет прежним Берлином. Мой посол даже предупредил меня, чтобы я не допустил перерастания моей связи со столь ослепительной женщиной в нечто большее. Мне удалось убедить его, что на такие глупости я не способен и что, кроме всего, я неисправимый холостяк. Он отнесся к моим словам благосклонно, но напомнил, что такие женщины нередко бывают агентами крупных держав, и не велел ей ничего говорить.

Отель «Адлон» был действительно гнездовьем шпионов, но рослый белокурый дипломат, влюбленный в театральную диву, вряд ли мог у кого-то вызвать подозрение. Из осторожности я использовал Герши лишь изредка. Я просил ее задавать известным господам, завсегдатаям ресторанов, где встречались люди со всего света, определенные вопросы и передавать мне слово в слово их ответы. Она добросовестно выполняла эти поручения. И мужчины, глядя в ее огромные темные глаза, доверялись ей.

Берлин — не Турция. Тут никто не спрашивал в лоб, где находятся оборонные заводы или каково количество запасных полков. Даже политические вопросы конкретного содержания могли вызвать подозрение у столь искушенных клиентов. Однако важно было знать, как относились те или иные лица к конкретным проблемам. В таких делах ей не было равных.

Я сообщил Герши, что работаю на благо Нидерландов ради сохранения мира, и она мне поверила. Ей хотелось верить. Она боялась смерти, а значит, и войны.

Я сказал, что попросил начальство перевести меня в Париж и что возьму ее с собой!

— Ты и вправду меня любишь! — радостно воскликнула она. — Что я тебе говорила?

Решив захватить ее с собой в Париж и там обосноваться, я думал не о ней, а о собственных интересах: «Прикрываясь ее обаянием, пользуясь ею как любовницей и хозяйкой моего дома, я всегда буду рядом. Она будет наживкой, а я удильщиком. Она будет соблазнять, а я разрабатывать планы».

Можно было не опасаться, что, ведя столь праздный образ жизни, она утратит свою привлекательность. Мата, словно атлет, постоянно поддерживала свою форму. Когда я подшучивал над ней, видя, как она, лежа на бархатном ковре спальни, по многу раз отжимается, она напоминала мне, что упражнения танцовщицам столь же необходимы, как пища.

Пока она оставалась мне верна. Она по природе своей была женщиной преданной. Позднее мне не раз пришлось унижать ее, как это делают сутенеры. Я даже был настолько глуп, что пообещал Адаму передать ее на один день, вернее, ночь. Ему страшно хотелось обладать ею, и он понимал, что подобрать к ней ключи сможет лишь с моей помощью. Но он не представлял себе, насколько она чиста. В этом была моя ошибка.

В апреле мне пришлось поехать в Гаагу, чтобы обсудить мою работу в Париже. Я предложил Герши съездить в Ниймеген, где училась ее дочь. Там мы должны были встретиться. План был разработан заранее.

Госпожа Маргарита Мак-Леод сняла квартиру на Ваале, недалеко от пансионата, где жила ее девочка. Все шло как по писаному, но когда приехал я, то выяснилось, что дела из рук вон плохи.

Бедная Герши от души пыталась наладить дружбу с шестнадцатилетней девушкой, которую оставила младенцем. Бэнда-Луиза — неуклюжий, неприветливый, неряшливый подросток — была расстроена и крайне озадачена появлением матери, которая заплетала волосы в две толстые косы, чтобы подчеркнуть свою «туземную» внешность, и при появлении которой на улице все начинали шушукаться. Более того, кадеты местного военного училища все как один влюбились в нее. Ян Зелле, брат Герши, был выпускником этого училища, и под этим предлогом кадеты каждый день заходили к госпоже Мак-Леод на чашку кофе. После того как один из них, старшекурсник, был задержан в два часа ночи, когда попытался вернуться в здание училища, на доске приказов было вывешено следующее объявление:

ПОСЕЩЕНИЕ КВАРТИРЫ Г-ЖИ МАК-ЛЕОД

ЗАПРЕЩЕНО.

ВСЯКИЙ КАДЕТ, КОТОРЫЙ ТАМ ПОЯВИТСЯ,

БУДЕТ НЕМЕДЛЕННО ИСКЛЮЧЕН.

Сами понимаете, произошел скандал в городском масштабе.

Бэнда-Луиза желала лишь одного — чтобы мать умерла или уехала. А Герши хотелось, чтобы дочь ее любила. Она стала настолько добродетельной, что даже мне не разрешала оставаться надолго.

Такова была ситуация, из которой следовало найти какой-то выход. В мои планы входило сблизиться с Бэндой-Луизой. Используя весь свой такт и умение, мне удалось примирить ее с матерью. Герши нашла, что у меня ангельский характер, и даже вообразила себе, будто я намерен жениться на ней, сделав ее баронессой ван Веель.

Фрейлейн Луиза довольно легко попалась на мою удочку. Она призналась, что сохранила поздравительную открытку, которую много лет назад прислал ей из Вены один «поклонник». По ее словам, это был перст судьбы, что именно я прислал ей подарок, ставший тайным ее сокровищем. Я фотографировал девочку с этой открыткой в самых живописных позах с помощью вошедшего тогда в моду фотографического аппарата. Потом стал уговаривать вернуть подарок в обмен на более дорогие вещи. Вскоре она стала подражать Герши, строя из себя соблазнительницу, с целью отбить меня у матери.

Напряжение дало о себе знать. Герши продолжала играть роль целомудренной родительницы. Некрасивая дочь ее заглядывала мне в глаза, грызя при этом безобразные ногти, и писала записки. Кроме того, сырость вредна для моих легких.

Я продолжал эту комедию до тех пор, пока мне не удалось завлечь девочку в паутину своих интриг. Как бы доверившись ей, я попросил ее стать моим добрым другом.

— Есть некоторые сведения интимного свойства, — сообщил я ей по секрету, — которые я должен передавать некоей «Адели», которая на самом деле является фрейлиной нашей королевы. Раз в месяц к вам будет приходить очень милая женщина и забирать все мои письма, которые я буду отправлять вам вместе с мамиными. Все они будут подписаны «Х-21». Даже чистую страницу со знаком «Х-21» на полях следует тщательно сохранить и передать. Вы должны быть очень скрытны, милая. Ваша мама не обладает той серьезностью, какая есть у вас, и я не скажу ей, как это важно. Я могу довериться только вам. И вы не должны обсуждать это дело ни с кем.

— А папа можно рассказать? — спросила эта идиотка.

— Полковник Мак-Леод, — решительно одернул я ее, — первый приказал бы своей дочери не сообщать об этом никому. Даже собственному отцу.

— Никому, — едва слышно прошептала она.

Все происходило как в романе Дюма, и ей это страшно нравилось.

Мне не терпелось отделаться от них обеих и уехать в Париж. Я велел Герши оставаться в Голландии до тех пор, пока не вызову ее. Я был настолько самоуверен, что позволил себе устроить отпуск.

Видите ли, ненависть к Мата Хари была оборотной стороной страстного желания, которое постоянно возникало во мне. Чтобы разорвать эти путы, забыть ее податливое и сладострастное тело, я завел себе арабскую наложницу, еще совсем подростка. А с целью забыть совместную жизнь с Герши, отправился в Пиренеи в обществе альпинистов, исключительно мужчин.

Но все оказалось тщетно. Должен признаться, мне недоставало Герши. Она была мне нужна, я скучал по ней. Однако несколько недель я даже не отвечал на ее полные отчаяния письма, полагая, что, предоставив ей распоряжаться собою, сумею забыть ее. Если бы мы не расставались, все было бы гораздо проще.

Очутившись на палубе всемирного корабля, устремлявшегося в бездну войны, люди пытались удержаться на ногах. Вернувшись из поездки в горы, я с радостью узнал, что der Tag[93] не за горами и никакая сила не сможет предотвратить войну. Я тотчас вызвал к себе Герши. Теперь она была мне нужна. Я хотел, чтобы она вместе со мной стала свидетелем начала конца.

Но я опоздал. Эта дура уже уехала в Берлин.