Штрафной батальон - Евгений Погребов

Как-то под вечер, на исходе второй недели, едва вернулись с полевых учений, еще от пота остыть не успели — тревога.

— Выходи, стройся!..

Разобрали оружие, подхватили вещмешки и — во двор. А душу злость разъедает. Ясно, что не боевая тревога. Если б на передовую выступать, то колонна автомашин поблизости моторами бы урчала. Первый признак. А так? Покормили бы хоть сначала.

Ротный на вопрос о причинах тревоги лишь загадочно ухмыльнулся: увидишь, мол. Конспиратор.

Ворча и недоумевая, построились. Наконец между ротных шеренг появился дежурный по батальону.

— Смирно! Равнение напра-во!

Двое автоматчиков принесли и торопливо установили по центру строя знакомый стол под красным сукном. Писарь стал раскладывать на нем какие-то бумаги. На штабном крыльце тем временем собралось все командование батальона во главе с комбатом. Балтус в сопровождении начальника штаба Соболевского и командира комендантского взвода спустился со ступенек и направился к столу. Остановившись сбоку, обвел строй пристальным взглядом.

Павел переглянулся с Махтуровым: «Сейчас опять какого-нибудь дезертира на полную катушку благословит». Судя по приготовлениям, и другие штрафники о том же подумали.

Но Балтус, задержав взгляд на левом фланге, где замыкающими стояли бойцы взвода охраны, неожиданно вызвал из строя молоденького солдата. Сам сделал несколько шагов ему навстречу и, полуобняв по-отечески за плечи, подвел, оробевшего, к столу. И только после этого стал говорить:

— Штрафники! В боях за Советскую Родину пал смертью героя солдат Сергей Степанович Чигирин. А это его брат, Чигирин Виктор Степанович, по зову собственного сердца и материнскому наказу пришедший на замену погибшего. Я хочу, чтобы вы знали, с чем обращается к вам мать сыновей-солдат, простая русская женщина. Слушайте, о чем просит и что наказывает она вам, своим защитникам…

По знаку комбата вперед выдвинулся сержант — писарь с письмом в руках — и стал зачитывать его ровным, хорошо поставленным голосом:

«Дорогие сыночки! Защитники наши!

Тяжело мне было читать извещение о гибели моего Сережи, сына моего любимого. Слез не хватало выплакать горе мое — материнское. Слов таких нет, чтобы описать его на бумаге. Ведь я, мать, как и ваши матери, растила кровиночку свою для жизни, а не для смерти преждевременной. Не для войны проклятой нянчила и грудью кормила. Но фашистские изверги напали на нашу землю, разрушают города и села, издеваются над мирными жителями, убивают старых и малых. Хотят превратить наших людей в рабов кровожадного фюрера. И в такое время каждая мать прокляла бы своих детей, если бы они не встали на защиту родной земли, своего дома, родных и близких. Если бы не стали мстить ненавистным оккупантам за горе, кровь, слезы нашего народа. И я гордилась Сергеем, когда он ушел добровольцем на фронт. Горжусь и сегодня, что погиб он как герой, до конца выполнив свой священный долг и мой материнский завет истреблять как можно больше озверелых захватчиков. Пока этой погани совсем не останется на всем белом свете. И прошу я командование вашей части принять в нее второго моего сыночка, Витю, и ручаюсь за него материнским словом, что и он в боях с фашистами не посрамит нашей фамилии и памяти старшего брата. Будет ее достойным и отомстит ненавистным ворогам за его смерть, выполнит то, чего не успел выполнить Сережа.

Дорогие сыночки, защитники! Громите крепче фашистскую гадину, мстите душегубам за наши материнские слезы, за все загубленные ими жизни. За разбитые судьбы человеческие. Низкий поклон вам, родные, и искренние пожелания скорой победы и возвращения домой. Чигирина Анастасия Ивановна. Мать…»

Писарь кончил читать, но в напряженной тишине, казалось, все еще витало зазвеневшее на высокой ноте слово «Ма-ать»!

— Слышали — Ма-ать! — повторил комбат. — Ну, а что же мы с вами, дорогие сыночки, своим матерям ответить можем, чем их порадовать? Тем, что гвардией наизнанку называетесь? Знаю, что многие этим званием, как медалью «За отвагу», гордятся и даже песню про то сочинили. Хорошая, на мой взгляд, песня, слова в ней правильные. Что касается боя — деретесь неплохо. Ну, а чем еще похвастать можете? Может, тем, что воровством, драками и другими постыдными делами занимаетесь? Или, может, тем, что матерей вспоминаете, когда в атаку идете, да и то самыми что ни на есть наипохабнейшими словами?! Я проверил, за последнюю неделю вторая рота всего девять писем сдала. И у других не лучше. Забыли матерей, дорогие сыночки!! Придется помочь вспомнить.

Сейчас всем раздадут бумагу, и чтобы каждый в обязательном порядке написал и сдал письмо домой. Это приказ. На исполнение его даю час. Через час чтобы каждый взводный представил своему командиру роты столько писем, сколько у него значится солдат по списочному составу. И пусть попробует у меня кто-нибудь увернуться. Проверю лично. У меня все. Вопросы будут?

— Будут! — отозвался из строя Карзубый. — Гражданин майор, а если писать некому, сирота?

И с других сторон загомонили тоже. У одного родные в оккупации, у другого — в эвакуации и адрес неизвестен. Третий, как Карзубый, вовсе никого не имеет. Как быть?

Выслушав невозмутимо вопросы и прекратив шум жестом руки, Балтус остался непреклонным:

— Писать будут все. Кто из детдома — в детдом. У кого семья в оккупации — семьям погибших товарищей. А кто никаких адресов не знает — Чигириной Анастасии Ивановне. С сегодняшнего дня она становится матерью нашего батальона. Никогда не убьют фашисты всех ее сыновей. Несколько сот теперь их у нее будет. Ясно? И первое письмо ей напишу я. У меня семья тоже в оккупированной Риге. Еще вопросы будут?

Вопросов не было.

— Командирам рот развести подразделения! Выполнять приказ! — отдал распоряжение комбат и удалился. Автоматчики следом потащили «дежурный» столик.

В помещение вернулись возбужденные.

— Ну, комбат! Ну, комбат! — вслух изумлялся Шведов. — Надо ж до такого додуматься?! Ну, номерок откинул! Полтысячи оторвяг, а он им — письма маме писать!.. Ну, дела!..

— А про нашу роту — это он точно сказал. Костя вон, наверно, уж и адрес своих детишек позабыл, — засмеялся Кусков.

— Ты не очень-то скалься! — огрызнулся уязвленный Баев. — Гляди, кабы к следующему разу он твоих незаконнорожденных не отыскал. Еще и алименты платить заставит!..

— А взводный-то, взводный, братва! — покатывался Кусков. — Ведь этот гад как читал-то?! Подобрали же! Как выдаст с чувством «Дорогие сыночки, защитники!» — аж до кишок достает. Ну, думаю, мамуля, благодари бога, что рож этих сыночков не видишь, а то б окочурилась. Смотрю, а взводного при этих словах аж скручивает, прям землю глазами пашет…

Кто с удовольствием, кто шутки ради, но уселись за письма все, кроме Карзубого. Тот неожиданно заупрямился.

— Слышишь, взводный, мне кому писать? Начальнику режима, что ль? — вертя в руках полученный листок бумаги, мрачно пробурчал он.

— Ты брось придуриваться! — разозлился Павел. — Слышал, кому сам комбат писать будет? Тому и ты пиши!

— Комбат, комбат!.. А я какого… той маме написать могу?

Скомкав в сердцах листок, Карзубый демонстративно повалился на нары. «Ну и черт с тобой, не пиши! Все равно есть резерв — Витька Туманов. Во взводе не числится, а письмо матери написать должен», — проследив за ним взглядом, подумал Павел. Но вслух приказал:

— Помоги Туманову!

Сам сел писать семье Сикирина. Письмо вдруг получилось длинным, заканчивал последним, второпях. Ровно через час отнес нужное количество писем ротному.

Вернулся во взвод, а там ругачка до потолка. Сыр-бор из-за пленных разгорелся: брать их или не брать. Халявин с пеной у рта правоту свою доказывал:

— Мне, — стучал себя в грудь, — никто не укажет, как с фашистскими гадами поступать! В каждой газете написано, что уничтожать их надо, как бешеных собак. До того он в меня шмалял, а как увидел, что драпать некуда и хана ему, — так грабки вверх выкинул. А я его за это что — в зад целовать должен? И жизнь его гадскую сохранять? Выкуси! Карзубый не так судьбой обученный. Ты хотел мне пулю, а я тебе — нож! И квиты. Зад об зад, и кто дальше прыгнет. Оно как получилось? Я в окоп — вон Ханыга видел, не даст соврать, рядом был, а гитлерюга винтарь бросил, как нас увидел, и грабки вроде кверху тянет, а сам выгадывается: может, лучше патрон в патронник загнать да шарахнуть по нам. А мне че думать? Я фигуру ему с ходу под ребра сунул, и кранты! Кто скажет, что не прав?!

— Во-во! — зло поддержал Кусков. — Пусть их, гадов, гнилая интеллигенция в плен берет, кто свои руки об их поганую кровь замарать брезгует. А я как в десантных под Смоленском выбрасывался, вдосталь насмотрелся, как они наших раненых добивали. Хорошо, если пулю в голову отпустят, а то наизмываются сначала. У троих десантников на груди и спинах звезды повырезали. Не забыл я. Для нас, штрафников, значится, середки нет: мы в плен не сдаемся, и они нам тоже без надобности.