Победа вопреки Сталину. Фронтовик против сталинистов - Борис Горбачевский

Офицеры СМЕРШа приняли нас радушно. Охотно рассказали о своем учреждении, где находится около пяти тысяч «возвращенок». Предупредили, чтобы в следующий раз без коньяка не приезжали.

Попытались кое-что узнать. Например, почему лагерь не охраняется? Как обстоит дело с кормежкой? Долго ли держат женщин в лагере до их отправки на Родину? Вот что любезно сообщил усатый полковник: «Наш контингент, — сказал он, — должен обрести полную уверенность, что лагерь — уже часть Родины! Куда бежать и зачем? На всех дорогах КПП, во всех деревнях и лесах расположены воинские части. Американцы обратно их не примут».

То ли лукавил кум, то ли врал или же не знал! Скоро все «пионерские лагеря» приобрели иной вид, на советский лад. Пока мы беседовали, наступило время обеда. Женщины шли с котелками.

От неожиданности я чуть вздрогнул: приметил Веру, женщину, которая первая мне сообщила о конце войны. Исхудавшее лицо, тусклые, ничего не выражающие глаза, одета ужасно: поношенное платье, башмаки с помойки, не иначе. После обеда мы встретились. Разговор состоялся невеселый. Вот что я узнал. После того как мы расстались в Судетах, новая власть на следующий день выгнала ее из дома, где она жила, не разрешив, кроме еды, ничего брать с собой. Куда деться?

Чехи особенно не церемонились с судетскими немцами. После войны они их — около двух миллионов — выслали из страны.

«Пошла к «своим» и рассказала все о себе, «очистила душу», а там — будь что будет», — рассказала Вера. Поведала она свою личную историю. В Балаклаве (Крым), где немцы устроили базу подводных лодок, она работала в офицерской столовой судомойкой: это избавило ее мать от голода. Как-то ее приметил немецкий офицер-моряк. Стали встречаться. Скоро он ушел в плавание. Привезли его с лицом обгоревшим, полуживым. Вера помогла выходить подводника. Затем особый госпиталь, где он долечивался. Под видом санитарки раненый офицер забрал ее с собой в Чехословакию. Туда его отправили после выздоровления. Из Атлантики парень не вернулся. Вера стала искать работу. Устроилась горничной у богатого судетского немца, который сбежал с отступающей немецкой армией.

Я внимательно слушал Верин рассказ. Она еле сдерживала слезы. Находясь рядом, я испытывал все время некоторую неловкость. Заставлял себя найти в адрес Веры хотя бы несколько теплых слов утешения. Они не давались. Встреча вся казалась какой-то неестественной. Все же на следующий день я приехал в лагерь проводить Веру. Привез ей телогрейку, чулки и новые башмаки. Прощаясь со мной, она рассказала о судьбе своей подруги-соседки с Украины, которая повесилась. Не смогла, бедняжка, смириться с похороненной мечтой о жизни на Западе.

На проводы очередной партии женщин на Родину по традиции собрался весь лагерь. Зрелище врезалось в память. Описать его трудно. Надо было только видеть. Следовало обладать глубоким чувством сострадания, чтобы понять происходящее. Многие из нас, офицеров, за годы войны, честно говоря, позабыли такое слово. Женщин построили в стройную колонну. С вещичками, с самодельными мешками за плечами, строй двинулся к воротам лагеря. Верно, я не заметил у многих в глазах грусти. Лагерные офицеры подбадривали женщин, пытаясь рассеять в их душах самые маленькие сомнения. «Девочки, все будет хорошо!» — хитро улыбаясь, говорили они. И «девочки» верили им, точнее — старались верить. В воздухе зазвенела знакомая песня: «Широка страна моя родная…»

Впервые в тот день я задумался над подлым коварством власти. Ни я, ни мои товарищи не проронили ни слова. Тогда мы еще многого не знали о том, как встретит Родина-мать своих дочерей, которых победа Советской Армии вырвала из их нацистского ада. Таких, как Вера, «клейменных», как их называли за связь с немцами, было в лагере немного.

Встреча с Родиной

По мере приближения к государственной границе глаза «возвращенных» тускнели, теряли свой блеск, а душу заполнял холодный страх… Они ничего не просили, ничего не требовали от власти, которая не сумела их защитить, уберечь от врага… Ни в 41-м, ни в 42-м, ни в 43-м, ни в 44-м. Четыре с половиной года Красная Армия освобождала родную землю от оккупантов…

Как только эшелон добрался до государственной границы, его перегнали на запасной путь. Здесь его окружили солдаты с собаками. Пересчитав прибывших, всех построили. Те, кто их встречал, сорвали сургучные печати с секретных пакетов, доставленных с эшелоном. Тут же прозвучала команда: кому — направо, кому — налево, а кому — оставаться на месте. Одних повели уже под конвоем в приготовленные на других путях товарные вагоны с зарешеченными окнами. Отправили тот эшелон курьерской скоростью к месту назначения. Иных — затолкали в другой товарняк, и идти ему еще долго-долго по родной стране.

И «клейменным» и «неклейменным» не догадаться было тогда, что большинство из них отправляют в только что созданные в системе ГУЛАГа сельскохозяйственные лагеря, которые должны были, как задумало начальство, стать солидной продовольственной базой всей лагерной системы в стране.

Лет через тридцать после войны сосед по дому, где я жил в Москве, полковник в отставке, рассказал мне о тех лагерях. В послевоенные годы он руководил сельскохозяйственным отделом ГУЛАГа. В прошлом агроном, выпускник сельскохозяйственной академии им. К.Тимирязева.

Лагеря, а их насчитывалось больше ста, ежегодно обеспечивали до сорока процентов «продовольствия» для ГУЛАГа. Главная хитрость задуманной идеи заключалась в следующем. Лагеря передавали все возделанное руками заключенных местным органам власти. Правительство же восполняло ГУЛАГу все отданное, вплоть до последней свеколки или морковки. Конечно, в этих лагерях женщинам жилось легче, чем на лесоповалах, и все же они оставались «зэками», а «лепили» им по десятке, не меньше. За какие такие проступки им досталась столь тяжкая доля? За измену Родине, службу в немецкой армии или подчинение расе господ? Попробуй откажись. За то, что они спали, далеко не все, с немецкими офицерами или солдатами, после чего их называли презрительно «подстилками»? Может быть, за то, что они, рискуя жизнью, помогали пленным красноармейцам или иностранным солдатам? Впрочем, давайте спросим себя — разве мы, советские офицеры, политработники, солдаты, коммунисты и беспартийные, не спали с немками, польками, румынками? Разве Советская Армия, вступив на немецкую землю и освобождая от нацизма оккупированные европейские страны, не насиловала женщин, не грабила своих и чужих, не мародерствовала? Еще как!

Начальство долго закрывало глаза на низкие поступки «победителей», старалось их чаще всего не замечать. Продолжались же они, пока не грянул гром. Несколько примеров. Один из эскадронов гвардейского кавалерийского корпуса генерала Осликовского в Венгрии расположился — надо же! — в женском монастыре. Насиловали в дикой пьяной оргии казаки монашек. Об этом событии из приказа вскоре узнала вся армия… Стыдились ли офицеры? Ничего подобного… Посмеивались, шутили. Надо же, такая удача мужикам — монашки!

Вернемся к судьбе «возвращенок»… Они мечтали лишь об одном — вернуться в родной дом, прильнуть к груди матери. После пережитого ими, испитого до дна горюшка их бы посадить в кареты, а не в телячьи вагоны, да повезти на Родину, встретить музыкой, почетным караулом, как поступают в демократическом обществе.

Какой там, брат, о чем толкуешь ты, ишь, чего захотел!

О культе Победы

Наша Гражданская война случилась куда позже американской, и тем не менее государство о ней не вспоминает, предпочитая менее противоречивые исторические события.

Американский День ветеранов появился в результате участия США в Первой мировой войне. В 1919–1953 годах он назывался Днем примирения. Уже несколько десятилетий при Министерстве по делам ветеранов (в Америке, в отличие от России, есть и такое ведомство) действует специальный комитет, занимающийся организацией памятных праздничных торжеств. А вот Дню Победы во Второй мировой войне места ни в государственной идеологии США, ни в массовом сознании как-то не нашлось. Как считают специалисты, причиной тому послужило множество разных факторов.

«Отношение американцев ко Второй мировой войне изначально противоречиво и не сравнимо с отношением, бытующим в Европе, и в особенности в России, — заявил российскому журналу «Итоги» доктор исторических наук, директор российских программ вашингтонского центра оборонной информации Николай Злобин. — Вспомним, как долго США не могли решить для себя вопрос, вступать в войну или нет. Для них она была очередной европейской разборкой, в памяти был свеж не очень удачный опыт участия в Первой мировой войне, породивший послевоенный американский изоляционизм. Администрации Рузвельта стоило больших усилий доказать конгрессу и стране необходимость такого участия. Решающим фактором стало не нападение Гитлера на СССР, а труднейшее положение и возможный крах Великобритании. К тому же Америка скоро прошла еще через две войны — в Корее и Вьетнаме. Как историк смею утверждать: каждая последующая война вытесняет воспоминания о предыдущей. Именно Корея и Вьетнам остались в общественной памяти как войны американские. Их трагедии, их герои, их жертвы и рожденные ими политические проблемы ближе американскому обществу, чем все, что было до этого. Точно так же для нас Великая Отечественная война как бы закрыла войну Гражданскую».