поездки в Аккерман, устроенной в пользу общества спасания на водах? Вы писали: "Дорогая Лелечка. Еду во Владивосток. Утоплюсь в Красном море, если не полюбите меня". Ха, ха, ха! — Мишель глядит на меня исподлобья и конфузится. — Шурочка, чего же ты не предложишь Михаилу Ивановичу водки? — обращается она ко мне. — Гм! Странно. Пожалуйста, если доктор разрешил вам, пейте. — Выпьем вдвоем, Мишель. Иван Никифорович не пьет, у него больная печень. А хорошее времечко было. А когда вы женитесь, Мишель? — Когда я женюсь? Зачем? Можно и без жены прожить весело, — отвечает он иносказательно и подмигивает ей, подлец, глазами. — Ах вы, шалун, — грозит ему Лелечка пальцем. — Шурочка, а знаешь, какой Мишель добрый, славный? Он принес мне на сегодня билет на "Гейшу". — Помилуйте, доброта тут ни при чем, был билет лишний, я вам его отдал, — опять конфузится и скромничает Мишель. — Ты бы поблагодарил его, Шурочка. — Если тебе угодно, — тронут до глубины души вашим вниманием. Слуга ваш покорный по гроб жизни. — Не беспокойтесь, — отвечает. Вот подлец, жулик. — А когда вы, — спрашивает его Лелечка, — велосипед притащите мне? — Хоть завтра. — Да? Прекрасно. Значит, мы завтра поедем с вами? — Поедем. — Куда? — Куда угодно. Можно и на Большой Фонтан, и на Малый, и в Люстдорф, и в Аккерман. — А в каком часу? — Чем раньше, тем лучше. Выедем в 7 час. утра. Хорошо утром. Птички, знаете, поют, воздух как шампанское, роса. — Да вы поэт, Мишель!.. Шурочка! — Что, сокровище? — Завтра обед варить не будем. Будешь обедать у Шаевского или в Гранд-Отеле. Не то пообедай сосисками "в стоечку", в "штейбиргалле". — Если тебе так угодно… — На следующий день чуть свет поднялась и укатила на весь день с Мишелем. Вечером приезжает вся загорелая, запыленная, веселая. — Шурочка, если бы ты знал, сколько приключений! — Поздравляю тебя. — Возле дачи Вальтуха на нас напали собаки. Мишель одну так пхнул ногой, что она 10 раз перекувырнулась. — Какой умный твой Мишель. — А в Люстдорфе мы купались. Вода такая холодная. — Да? Купались? — Чего же ты такие большие глаза делаешь? Ну да, купались. А! Понимаю! Ты думаешь, что вдвоем! Ха, ха, ха! И как могла прийти тебе в голову такая мысль? Каждый отдельно. Ну, чего ты хмуришься? Котик мой, "слявный, дологой". Засмейся. Вот так! Мишель говорит, что можно по случаю достать хороший велосипед за 75 рублей. Шурочка, купи. Доставь своему котику удовольствие. — Где же я достану тебе столько денег? — Ну, вот еще. Одолжи. — Я одолжил денег и купил ей велосипед. Она сшила себе широкие шаровары и по целым дням стала пропадать вместе с велосипедом то в Люстдорфе, то на Малом Фонтане, то на треке. Когда ни придешь домой — ее нет. По целым дням мчится по улицам, как сумасшедшая, шаровары у нее надуваются, как баллоны, и извозчики хохочут над нею, тычут в нее кнутовищами, гикают вслед и орут: "Ай да барыня!" Картина, достойная Маковского. Она катается, а я шляюсь по ресторанам и ем всякую пакость. Раз два в день она приедет на часок домой, переменит носовой платок, напудрится, поправит прическу и рассказывает мне свои приключения. — Понимаешь, степь. Жарко. Мне адски пить хочется. Вблизи колодезь. А кружки нет. Мишель зачерпнул своей панамой воду и подал мне. Вот потешный. — А это что за приключение? — спрашиваю ее и показываю пальцем на шею. На шее у нее возле воротника багровое пятно и четыре впадины, как будто от резцов. Она покраснела и отвечает: "Это комар покусал". — На двух ногах комар? — спрашиваю. — Ах, какой ты шутник… Проходит неделя. Она торжественно сообщает мне: "Слышишь, Шурочка? У нас кружок образовался". — Какой кружок?! — Я подскочил. Этого еще недоставало. Жил человек спокойно и вдруг — кружок. — Чего ты, Шурочка, испугался? Кружок, который два раза в неделю будет танцевать у Бальца. Я буду танцевать, Мишель, Степа, Ада, Нина, Ваня. — У меня тяжесть свалилась с сердца. — Может быть, Шурочка, ты примкнешь к нам? Пора тебе научиться танцевать. Кто теперь не танцует? Послы даже. — Ну, уж это оставь. — Как угодно. — И стала она ходить к Бальцу… Сперва, знаете, я ревновал ее ко всем Мишелям и Степам и следил за нею, а потом махнул рукой. Живи, как хочется. — Шура, я иду к портнихе. — Иди. — Шура, я иду к маме. — Иди. — Шура, я иду в библиотеку. — Иди. — Вот человек! Минуты дома не посидит, душно ей. Все тянет на улицу.
Вместе с Мишелем к нам повадился какой-то клубмен, стриженый под нулевую машинку, в кепи с черным козырьком и пенсне, и все приглашает ее кататься на яхте. — Странно, — говорю я однажды Леле. — Ты вот все на велосипедах раскатываешь, порхаешь по бульварам, катаешься на яхте, как мотылек живешь и ни разу не подумаешь о том, что ведь надо когда-нибудь чем-нибудь серьезным позаняться. Посмотри — сколько женщин учатся, стараются, из кожи вон лезут, чтобы аттестат на дантистку или повивальную бабку достать. Чего бы тебе не подготовиться на дантистку? — Вот еще что выдумал. Стану я гнилыми зубами заниматься. — А что будет, Леля, если я вдруг умру? Что ты делать будешь? — Я пойду к маме. — А если мамы тогда не будет? — У меня столько родственников и знакомых. — Мишель, например. — Да, Мишель. — И она по по-прежнему продолжала порхать. И замечательно. Ни один бал не пропускает. Сегодня она — на ситцевом, завтра — на артиллерийском, послезавтра — на студенческом, потом — на еврейском. Как дервиш пляшет. И кто достает ей билеты на эти балы, и у кого она берет деньги на наряды? Она говорила, что берет деньги у мамы. Врала. Безбожно, подло… Опротивела она мне. Она сделалась похожей на кокотку. Неловко гулять с нею по улице. По три часа сидит у зеркала и завивается. Всевозможные торты и вавилоны из волос выделывает. На ночь затыкает в волосы тысячи булавок для того, чтобы вились. Черт с тобой. Затыкай булавки. Только, ради Христа, не лезь целоваться. Нет, лезет. Верите? Она весь нос и подбородок поцарапала мне своими булавками. Приехала ко мне из Петербурга сестрица Паша — курсистка. Как я обрадовался. Она такая славная, скромная, чистенькая, волосы у нее приглажены и закручены бубликом, платье на ней простое, гладкое, без финтифлюшек, перехвачено желтым пояском с черной пряжечкой и беленькие-беленькие воротнички. Любо посмотреть. Я гляжу на нее и отдыхаю. Паша в разговоре с Лелечкой говорит: "Удивительная страсть у одесситок одеваться во все яркое". — А пусть попробуют одеться так петербургские дамы, — ответила вызывающе Леля. — Им
