Делай со мной что захочешь - Джойс Оутс

И это все?

Есть еще вопросы?

— Да, еще один вопрос: ты никогда не думал, что твой отец, возможно, преувеличивал свое горе?

— Что? А зачем ему это надо было?

— Отвечай на вопрос.

— Нет, не преувеличивал.

— Ты никогда не думал, что он, возможно, преувеличивал свое психическое расстройство?

— А зачем ему это надо было?.. Нет, нет, — сказал, встревожившись, Джек. — Конечно, нет.

Нет, конечно, нет.

Больше нет вопросов.

Значит, ты солгал?

Значит, это в тот день ты влюбился в свой голос?

Затем — заключительные заседания суда. В течение семи часов Хоу подводил итоги. Снова и снова уже известные факты: трагедия умственно отсталого мальчика Рональда, десять лет страданий, неожиданная смерть, неохраняемый строительный участок, похороны, решение суда, что Стелина и его партнеров нельзя обвинить в небрежности… И снова фотографии, выставленные на мольберте, это искаженное лицо. До чего же знакомой стала теперь эта история, до чего неизбежно все сходилось к тому утру в январе… Ты чувствовал, как нить разматывается в этом направлении, ты невольно следовал за ней. Ты чувствовал, как «Джозеф Моррисси» — независимо от его воли — продвигается к тому утру, к той дате, которую невозможно изменить.

Никому не уйти от этого 18 января 1953 года.

— …итак, мы считаем, что Нил Стелин своими неоднократными проявлениями безразличия к личной трагедии Джозефа Моррисси, своим неверным представлением, будто деньги могут компенсировать смерть ребенка, и своим отказом по-доброму, по-человечески относиться к мистеру Моррисси довел ответчика до такого состояния, что тот полностью потерял над собой контроль и перестал быть нормальным человеком… И мы считаем, что мистер Стелин словно преднамеренно, словно бросая вызов, сам навлек на себя в то утро свою смерть.

«Значит, вот как оно было», — подумал Джек.

И каким же контрастом после этих долгих напряженных часов, когда хрипло, взволнованно звучал голос Хоу, явилась заключительная речь прокурора. Он говорил резко, безапелляционно. Он не поверил ни слову из того образа «Джозефа Моррисси», который нарисовала защита, и лишь повторял свои старые, надоевшие, злобные обвинения. Джеку не хотелось его слушать — он бесконечно устал, и ему было так страшно. Никому не надо это слушать, никто не должен слушать. А потом — заключение судьи, занявшее всего час: он говорил быстро, скороговоркой, словно только что вошел в зал, все это было ему безразлично и он спешил уйти.

Варианты приговора с соответствующими разъяснениями: предумышленное убийство. Убийство со смягчающими вину обстоятельствами. Непредумышленное убийство. Оправдание.

Но что-то было не так.

Сердце у Джека снова заколотилось. Голос судьи звучал как-то не так, не совсем так. Судья ни разу не взглянул на Хоу, который почтительно слушал его, и не взглянул на отца Джека, который сидел, склонив голову. Вместо этого он смотрел только на лежавшие перед ним записи и лишь время от времени поднимал голову и бросал взгляд на присяжных, словно желая подчеркнуть некоторые моменты своей речи и сомневаясь в способности присяжных его понять.

Если вы верите защите и согласны с тем, что преступление было совершено в момент, когда обвиняемый находился в состоянии временного помрачения рассудка… тогда оправдайте его.

Лицо судьи застыло маской презрения, и теперь Джек понял, что не так. Казалось, судья вот-вот вызывающе усмехнется. «Если вы верите… тогда оправдайте его», — тусклым голосом произнес он.

В ожидании приговора Джек бродил по улицам, смотрел на всех этих людей, которых никто не привлекал к суду. Стемнело, и в окна нижних этажей он видел плохо освещенные кухни и комнатенки бедняков. Несмотря на то, что это была бедная часть города, он чувствовал себя здесь в безопасности. Чувствовал себя в безопасности потому, что был вечер и в любой момент он мог припуститься и пробежать квартал-другой, а потом остановиться и перевести дух, наслаждаясь этим кратким мигом полного изнеможения, когда в голове пусто и мозг временно отдыхает.

Он ходил вокруг Дома правосудия по вытянутому эллипсу, так чтобы здание всегда было в центре и он не мог потеряться или потерять его из виду. Надо сохранять верность. «Вот сейчас я пройду семь кварталов на север», — думал Джек. Ему велели идти домой: ведь они могут прозаседать всю ночь. Хоу сказал своим охрипшим, сиплым голосом, что это будет нелегкая победа — «так что иди домой». После целого дня заседания в суде, после семичасовой речи Хоу выглядел вконец измочаленным — Джеку было страшно смотреть на его лицо. «Иди домой», — только и сказал он, точно хотел убрать Джека с глаз долой.

«Сейчас я иду… а вот сейчас побегу — четыре квартала на восток», — говорил себе Джек. Он обгонял прогуливающихся людей, прогуливающиеся парочки, которые в изумлении смотрели на него: чего здесь бегает белый мальчишка?! На перекрестках он приостанавливался, задыхаясь. Была уже середина лета, разгар лета. А он не помнил, как кончилась зима, не помнил последних дней зимы, не мог припомнить весну или даже начало лета. Все времена года были для него одинаковыми, они страшно переплелись. Для него время остановилось 18 января и, наверное, всегда будет 18 января, «вершинный день», коварная горка. Обыденная, нехитрая жизнь его отца текла до этого дня — до этой календарной даты, — а потом пошла под откос.

Джек прокладывал себе путь среди мужчин, толпившихся возле кабаков, споривших и громко смеявшихся. Кто-то швырнул пивную бутылку на мостовую. Джек даже не оглянулся. Он боялся, что лицо его перекошено от страха, а глаза полны слез — он так завидовал этим мужчинам и мальчишкам, которых никто не судил и которые не ждали приговора.

Он узнал улицу — он уже проходил по ней. Он уже видел лавку ростовщика с витриной, наполовину заколоченной досками. Внутри свалка из множества самых разнообразных вещей, даже дедовские часы, даже пара мужских рыбацких сапог по бедра. Почему-то при виде этих никак не связанных между собою невинных предметов он почувствовал, как в нем шевельнулась надежда. Но только шевельнулась. И тут же сердце упало, словно провалилось в его худеньком теле, ибо он понимал, что не имеет права ни на что надеяться. «Ведь мне всего пятнадцать лет», — с горечью подумал он. Это казалось невероятным. «А я такой старый для пятнадцати лет», — подумал он. Хотя он уже проходил по этой улице, он зашагал по ней снова. Он догадывался, что впереди почти целая ночь; ему бы следовало сейчас сидеть дома с матерью и сестрой, но ему невыносима была даже мысль об этом доме, об ожидании, о двух женщинах, которые так близки ему и, однако же, боятся его, не решаются посмотреть ему в лицо, словно страшась увидеть на нем отпечаток некой тайны: он что-то знает и скрывает от них.

И снова на углу Джек увидел круглосуточную прачечную, которую приметил раньше. На этот раз он пересек улицу, решив заглянуть внутрь. В ярко освещенном помещении было пусто, если не считать двух клиентов. Стиральные машины с откинутыми крышками стояли в несколько рядов, а у дальней стены выстроились большие сушильные машины. Двое белых — мужчина и молодая женщина, наверное, лет двадцати — вынимали белье из сушильной машины в глубине, не замечая, что Джек наблюдает за ними, не замечая ничего. На обоих были заношенные джинсы и рубашки. Волосы у молодой женщины были небрежно перехвачены на затылке красной шерстинкой или веревочкой. Джек, продолжая наблюдать за ними, подошел ближе. Он видел, что они о чем-то возбужденно говорят, — интересно, о чем. Лицо у мужчины было худое, с выпирающими скулами. Грудь совсем узкая. Наверное, из озарков[4] — приехал в Детройт поработать на одном из автомобильных заводов…

Молодая женщина вынимала белье из сушилки — штуку за штукой, не спеша, размеренно и очень осторожно, словно выполняла очень важный ритуал. Джек уже наблюдал эту медлительность, эту чуть ли не благоговейную медлительность движений у некоторых покупательниц, которых он нетерпеливо обгонял в бакалейном магазине. Молодой мужчина смотрел, скрестив руки, а женщина вынимала вещи, складывала их и засовывала в большую сумку, стоявшую у ее ног. Настал черед простыни, с которой ей никак было не сладить, — длинной, мятой простыни, — женщина очень осторожно вытягивала ее из груды белья, перехватывая руками. Только чтобы простыня не коснулась грязного пола. Мужчина взялся за один конец и помог женщине. Затем отступил, и они, широко разведя руки, натянули простыню, а потом сложили пополам: затем мужчина снова шагнул к молодой женщине и взял из ее рук простыню, — так они сходились и расходились несколько раз, словно в танце; лица у обоих были спокойные, сосредоточенные.

Такая же процедура была проделана и со следующей простыней, тоже белой. Молодые люди разошлись на несколько шагов, простыня натянулась, они встряхнули ее и стали складывать, сближаясь мелкими шажками, так что под конец лица их чуть не соприкоснулись. Но на этот раз молодая женщина приподнялась на цыпочки и поцеловала мужчину в губы. Он расплылся в улыбке.