Доля правды - Зигмунт Милошевский

— Что это еще за темная сторона? — ужаснулся Шацкий. — Неужели вы не можете просто информировать читателя о том, что происходит? Неужели здесь каждый должен заниматься какой-то пропагандой?

— Нам не все равно.

— А мне все равно. Ваши пятнадцать минут истекли.

Он любил женщин, любил то состояние, когда, встретив незнакомку, чувствовал, как дрожь пробегает по позвоночнику, как приходит в восторг от красоты лица, линий фигуры, жеста, звука голоса, улыбки или остроумного замечания. Иногда, но довольно редко, подобное ощущение, набирающее силу то ли в позвоночнике, то ли где-то внизу живота, случалось у него и при контактах с мужчинами. Раньше он его боялся, но потом понял — это восхищение. Точнее, смесь восхищения, легкой зависти и едва уловимого возбуждения. Нечто мальчишеское: «Вот когда вырасту, буду как тот дядька».

Именно в таком состоянии Роман Мышинский покинул кабинет прокурора Теодора Шацкого. Если ему, архивисту-наемнику, который раскапывает семейные секреты, упрятанные среди пожелтевших страниц, доводилось принимать нового клиента, он старался произвести на него точно такое же впечатление, какое производил Шацкий, — он старался быть точь-в-точь таким же. Деловым, но не молчуном. Профессионалом, но лишенным высокомерия. Избегающим близости с людьми, но не хамом. Теодор Шацкий был как раз таким. Гордый блюститель порядка, который многое повидал и многое знал, но не испытывал потребности распространяться об этом. Светлый, как бы промытый водой и вселяющий тревогу взгляд, узкие губы, классические черты лица. И эта молочно-белая густая шевелюра, которая придавала ему слегка демонический вид. Было в прокуроре что-то от голливудского шерифа, от Гэри Купера и Клинта Иствуда, но отражался в его облике и тип исконно польского офицера: несокрушимая уверенность в том, что он — нужный человек на нужном месте.

Завидовал он и твердому убеждению Шацкого, что тот стоит на правильной стороне баррикады, что вся его деятельность служит добру и справедливости. А сам он кто такой? Канцелярская крыса с историческим уклоном, что ради пары злотых прячет от поляков их еврейских предков и разыскивает для них дворянские корни, чтобы они могли повесить герб над телевизором. Что и говорить, только сейчас он впервые в жизни занимался чем-то, что имело значение.

Именно поэтому, когда по прошествии столь краткого времени он возвращался туда, где набрался страху, — в Государственный архив в Сандомеже, — он не ощущал ни подавленности, ни тревоги. Лишь один раз, в тот момент, когда в молитвенном зале синагоги он разыскивал соответствующие акты, его охватило легкое беспокойство. Ему снова пришлось пройти мимо разводного мостика, что вел к окну, выходящему на кусты под синагогой. Он миновал его осторожно, но ему почудилось, будто изображенные еврейским живописцем зодиакальные символы следят за его движениями. Впрочем, он быстренько стряхнул с себя это впечатление и отнес ипотечные книги в читальню, а рядом с ними разложил полученные от Шацкого материалы. Прежде всего, коротенький список лиц и касающиеся их распечатки из базы данных PESEL[145] — этих людей следовало проверить в первую очередь. Потом обсыпанные печатями доверенности, дающие ему право доступа ко всем данным. И один листочек, на котором было написано, что ему следует искать: убийство, смерть беременной, лжесвидетельство.

Он вытащил свою американскую записную книжку, толстенную, с желтыми страницами, и составил список учреждений, которые следует посетить. Начнет он с Отдела записей актов гражданского состояния и приходских канцелярий и в общих чертах набросает генеалогическое дерево каждого из указанных Шацким лиц. Это не составит особого труда, поскольку ему не понадобится углубляться в историю более чем на два поколения. Потом он поднимет судебные акты и послевоенные газеты — тоже проще пареной репы. Хуже может оказаться с документами спецслужб — сотрудники IPN[146] страдали ярко выраженной манией преследования. Но, даст Бог, эти документы и не понадобятся.

Однако сначала — свидетельства о собственности. Если прокурор прав, ключом ко всему делу является маленький особнячок на Замковой, его нынешние и прежние хозяева.

Звонок Олега Кузнецова был как голос из потустороннего мира, и Шацкий осознал, насколько неустойчивым может быть эмоциональное равновесие, если нарушить его проще простого.

Заслышав слегка распевный варшавский говорок полицейского, своего многолетнего друга, он тут же расклеился и затосковал по своей прежней жизни. Для него Кузнецов — это встреча на месте преступления холодным утром, чуть позднее — кофе на площади Трех Крестов, встречи в ходе предварительного следствия, когда комиссар Кузнецов делал вид, что держит его за придурка, а он, Шацкий, — что считает комиссара патентованным бездельником. Их общие успехи и поражения, их общая борьба в зале суда, где зачастую Олег становился самым важным свидетелем. Гулянки у него на квартире в Варшавской Праге[147]. Хеля спала в своей комнате, а они пили вчетвером. Кузнецов травил анекдоты или пел Высоцкого, Наталья хаяла его за занудство, Шацкий любя подкалывал его, а Вероника прижималась к мужу — алкоголь всегда на нее действовал одинаково, ей хотелось спать, но все равно, во сколько бы они ни выпроводили гостей, у них всегда находилось время для приятного, нежного, ублаготворяющего секса. Засыпала она первой, повернувшись к нему спиной. А он обнимал ее под грудками, чтоб чувствовать их присутствие, животом приникал к ее спине и лицом зарывался в волосы — это было последнее, что он помнил, засыпая. И так почти изо дня в день, в сумме пятнадцать лет.

— Ну а вообще-то хочешь, чтоб я рассказывал?

Он уловил в голосе Кузнецова неуверенность. Дожили, раньше б Олег и не подумал контролировать себя в разговоре с другом.

— Ты что! Я ведь хочу, чтоб ей было лучше, если ей хорошо, то и Хеле хорошо. А потом, мне ж интересно.

— Ладно, — сказал Кузнецов, выдержав паузу, настолько длинную, что нельзя было не заметить. — Мы были у них, напрашиваться не пришлось, Вероника сама позвонила, мол, они на новом месте, мол, Хелька хочет нас повидать, да и с Томеком стоило бы познакомиться.

— Ну.

— Ну и не знаю, как там у тебя, ты, поди, уже во дворце с видом на Вислу обосновался, но бывшую твою коснулся какой-никакой прогресс. Это, конечно, не вилла в Константине, но очень приличные полкоттеджа на Вавере. Садик с гамаком для Хельки, внутри симпатично, не из «Икеи», отдыхают на кожаных диванах, буфет старинный — видать, мужик не столько преуспел по службе, сколько из старой семейки.

— А вообще-то какой он?

— Старше тебя, чуть покрупнее, ну и не такой седой. Из себя вроде бы видный. Наталья говорит, вылитый мужик из «Гладиатора», только из более поздних фильмов. Чуток занудлив, если уж на то пошло, утомляют меня разговоры юрисконсульта, но, может, надо просто притерпеться.

«Надо просто притерпеться». Жаль, что у тебя, дружище, не нашлось за эти полгода времени, чтобы ко мне приехать.

— Но Вероника, кажись, того… довольна.

После цензуры. Хотел сказать: счастлива.

— Хелька — тоже, значит, в сумме получается, что все неплохо, разве нет? Сначала я на вас обозлился, если честно, лучшей пары не знал, но что-то где-то оказалось не так, раз вы теперь так миленько устраиваете себе жизнь. Ха-ха, для Натальи это вроде бы информация к размышлению — стала кружева носить, пироги печь. Вот что значит — держать бабу накоротке. А к вопросу о бабах, как там у тебя?

— Холостяцкая жизнь, не скучаю, тут недавно меня здешняя судья изумила.

— Судья? Постой, постой. Пять лет института, практика, стажировка… Хочешь сказать, что ты изменился и теперь трахаешь старух за тридцать? Или это шутка? Или у тебя там большое разнообразие?

— В общем, да, разнообразие. — Шацкого начал утомлять разговор.

— Завидую!

Завидовать нечему, подумал Шацкий, он уже на собственной шкуре испытал, что такое чисто физиологический секс, и — как каждый мужчина — об этом не распространялся. Что тело состоит из массы раздражающих изъянов — кислого запашка, бесформенной груди в некрасивом лифчике, прыщей на декольте, растяжек вокруг пупка, вспотевшего краешка трусов, мозоля у мизинца ноги и кривого ногтя.

— Хм, — сказал он, лишь бы не молчать.

— Да-а-а, — размечтался Кузнецов. — Но звоню-то я тебе совсем по другому поводу. Хотя подожди. Только скажи, как с Хелей. Вероника говорила, по-разному.

— Ну да, по-разному. В этот уик-энд приезжает ко мне, но, насколько я понимаю, зла на меня, и похоже, мне придется чаще приезжать в Варшаву, — Шацкий не мог слушать самого себя, терял нить разговора, плел какой-то бред.

— Во-во, чаще в столицу, классная идея. А даст Бог, и я к тебе рвану, что скажешь? Только скоро не получится, сам знаешь, как у нас бывает.