Доля правды - Зигмунт Милошевский

Шацкий в душе заулыбался, в публицистическом запале Мачеевского, в том, как он хаял власть, было нечто польское. Сразу запахло водкой, винегретом и колбасой на серебряном блюде. Пора кончать.

— Ты, конечно, знаешь, почему я обо всем этом спрашиваю?

— Потому что рассматриваешь вариант, не выходка ли это какого-то еврея, и хочешь знать, возможно ли такое. Если б речь шла о нормальном человеке, я бы сказал, нет, но тот, у кого на руках кровь двух жертв, — это безумец. А у безумцев возможно всякое. Есть и еще кое-что…

— Слушаю, — Шацкий подался вперед.

— Все, о чем ты рассказывал: Сандомеж, холсты, цитаты, нож для шхиты[138], труп в бочке… — Мачеевский задумался. — Этим знаниям не учатся в один уик-энд. Теоретически ты должен быть евреем, причем таким евреем, который хорошо знает свою традицию. Или исследователем еврейской традиции.

— Почему теоретически? — Шацкий включил все свои радары, в тоне раввина было что-то такое, что подсказывало ему: надо быть начеку.

Мачеевский повернул в его сторону фотографию холста из собора с надписью на иврите и показал на центральную букву в среднем слове.

— Это «хет» — восьмая буква древнееврейского алфавита. Но она здесь написана неправильно, хотя не настолько неправильно, чтоб свидетельствовать, например, о дислексии. Она тут представлена как зеркальное отображение правильно написанной буквы, дужка должна быть с правой, а не с левой стороны. Ни один еврей не напишет ее таким образом, так же как ты, будучи даже в стельку пьян или под иглой, никогда не напишешь «Б» с брюшком по левой стороне. Я думаю, тут кто-то хитрит и хочет воскресить армию демонов, чтобы спрятаться за ними. Вопрос к тебе, мой дорогой прокурор: сумеешь ли ты в этом скопище призраков и упырей различить лицо убийцы?

Ночью, по дороге в Сандомеж, слова об упырях не давали Шацкому покоя. По пути встречались села и небольшие городки Люблинского воеводства. Сколько же их до войны было еврейскими местечками? Сколько было евреев в Краснике? В Аннополе? В Ольбенчине, Вильколазах, Гостерадове? Где застала их гибель? В Майданеке или в Белжеце, а, может, некоторые из них дожили до марша смерти?[139] Что за унизительный конец, без предания земле, без похоронного обряда, без проводов души в иной мир. Ведь если всерьез воспринимать народные поверья, то все эти души вот уже семьдесят лет блуждают где-то здесь неприкаянными и не могут отойти в вечность. Ощущают ли они в этот день, в Йом а-Шоа, что их здесь вспоминают? Возвращаются ли тогда в Красник или Аннаполь, ищут ли родной кров? А поляки? Оглядываются ли чаще, чем обычно, и чаще, чем обычно чувствуют пробегающий по спине холодок и закрывают окна?

Беспокойство охватило прокурора Теодора Шацкого. Как ни странно, дорога была пустой, темные села выглядели заброшенными, от Красника вдоль всего шоссе потянулся туман — иногда едва лишь различимый, будто грязь на лобовом стекле, иногда густой, как вата, и видно было, как он расступается перед капотом «ситроена». Прокурор распознавал свой страх по тому, как внимательнее обычного прислушивается к звукам старой машины. Легкое постукивание с левой стороны подвески, ворчание компрессора в кондиционере. Все казалось непонятным, а ему вовсе не светило стоять в тумане и темноте.

Внезапно из мглы вынырнула черная фигура, он чертыхнулся и резко вывернул руль. В последний момент успел обогнуть стоявшего почти посреди шоссе автостопщика. Взглянув в зеркало заднего вида, он увидел только лишь черный туман вперемешку с красными отблесками огней. И ему вспомнилась видеозапись Вильчура — еврей, бесследно исчезающий в густой, ползущей со стороны Вислы мгле.

Он стал прокручивать в голове разговор с Мачеевским, вспоминать моменты, когда испытал знакомое щекотание нейронов. Один раз это было, когда речь зашла о мести за смерть семьи. Второй — в самом конце, когда раввин сказал, что нужных знаний за один уик-энд не приобретешь. Именно тогда в голове у Шацкого промелькнула мысль — неочевидная, но ценная: ни в коем случае не следует искать убийцу среди знатоков еврейской традиции, это абсолютно точно. Мачеевский в рассказе Шацкого увидел массу подробностей и деталей и сложил их в некую цельную картину.

— А я? — вслух произнес Шацкий, охрипший голос прозвучал в машине совершенно чужим.

Заметил ли я все подробности? Не сосредоточился ли на том, что лежит на поверхности? Когда под потолком висит закованный в бочку труп, никто не задумывается, почему у него такие странные, деформированные ступни — а теперь ему это вспомнилось. Когда в кустах лежит обнаженная женщина, а чуть дальше — нож для ритуального убоя скота, никто и не думает, откуда у нее песок под ногтями. А теперь ему вспомнилось, что у трупа под ногтями была не земля, не грязь, а именно желтый приморский песок. Сколько же таких деталей он упустил, сколько счел несущественными? А это замешательство в соборе, цитата на холсте: «око за око»? Он пошел по очевидному, подсунутому ему следу еврейской мести. Так и задумал убийца. Вместо того чтобы, вопреки намерениям преступника, искать ошибку в этом зрелище, он позволяет ему тащить себя на поводке. Как идеальный зритель на представлении иллюзиониста: чтоб не испортить себе вечер, он не смотрит, что делает вторая рука артиста.

Он как раз проезжал Аннополь, осталось переправиться через Вислу, свернуть на юг, и за полчаса можно добраться до места. Городок был пуст, окутан туманом, но Шацкий почувствовал облегчение от света уличных фонарей. Он съехал на обочину и полез за мобильником — захотел подключиться к интернету. Нашел библейский сайт и, ожидая соединения, приоткрыл окно, чтоб побороть подступающую сонливость. Внутрь проникли холодок и влажность, машину наполнил запах оттаивающей земли — признак весны, она вот-то должна была заявить о себе во весь голос и наверстать потерянные недели.

Держа в памяти номера, он отыскал библейские цитаты. На хрена они такие длинные? Хватило бы одного стиха со словами «око за око», и все было бы ясно. Он переписал их в записную книжку. Цитата из Левита оказалась самой короткой и самой простой, говорила она о наказании за увечья и смерть. «Кто убьет человека, того должно предать смерти». Совсем как в кодексе, поразился Шацкий, так начиналась статья 148 Уголовного кодекса Польской Республики: «Кто убьет человека, подвергнется наказанию в виде лишения свободы…»

Вторая цитата говорила о наказании обидчика за зло, причиненное беременной женщине во время стычки мужчин, — видимо, имелась в виду война или другой конфликт. За причинение выкидыша грозил только штраф, но, если женщина умрет, — смерть.

И наконец, третья, из Второзакония, была самой заковыристой, почти такой же, как нынешние записи в уголовном кодексе. И в то же время была она самая суровая, а направлена против лжесвидетельства или, говоря современным языком, против дачи ложных показаний. Еврейский законодатель — вот уж действительно странное определение Бога, подумалось Шацкому, — велел карать лгущего на судебном процессе тем же самым наказанием, которое предусматривалось для подозреваемого, будь ложь принята за правду. Иными словами, если в результате ложных обвинений человека приговорили к смертной казни, а потом бы дело открылось, лжесвидетеля ждала бы петля или что-то другое, что тогда применялось. Интересно, что суровость предписания была продиктована принципами профилактики. Так и было сказано: «И прочие услышат, и убоятся, и не станут впредь делать такое зло среди себя». То есть в некотором смысле ложь рассматривалась как самое тяжкое преступление.

Пожалуй, оно и правильно, рассудил Шацкий и захлопнул записную книжку. Поднял стекло и застегнул пиджак — ночь была зверски холодной. О чем говорили цитаты? Об убийстве, о нанесении вреда беременной и лжесвидетельстве. Случайность или важная деталь?

Он выключил лампочку над зеркалом заднего вида, сморгнул несколько раз, чтобы дать возможность уставшим глазам свыкнуться с потемками за окном, и замер, увидав толкущиеся возле машины темные фигуры. Тени боязливо кружили вокруг нее. Чувствуя нарастающую панику, он включил двигатель, фары пронзили светом молочный туман — никаких теней не было и в помине. Только безлюдный привислинский городок, тротуар, выложенный плиткой, и реклама пива «Перла» над продовольственным магазином.

Он резко тронулся с места, направляясь в сторону реки.

Прокурор Теодор Шацкий не знал да и не мог знать, что покидает одно из типичных довоенных местечек — городков, населенных в большинстве своем бедными евреями; в Аннополе незадолго до войны они составляли свыше семидесяти процентов жителей. Здесь была еврейская школа общества Тарбут[140], хедеры, Общество Талмуд-Тора и нерелигиозные школы для девочек и мальчиков, была даже скромная иешива, по окончании которой юноши продолжали учебу в раввинской семинарии в Люблине. На месте старого кладбища на окраине городка остался небольшой мемориальный камень, опоясанный для красоты дорожкой из розовой плитки.