КАПУСТА БЕЗ КОЧЕРЫЖКИ - Евгений Лукин

— Это я во всем виновата, — сказала Елена, с трудом сдерживая слезы. — Мне уже никто не поможет. Вы должны уйти, вас он не станет задерживать…

— Уйти?! Оставить вас в лапах этого самовлюбленного павиана?! Ну уж нет!

Как большинство людей своего поколения, Золотарев был принципиальным противником насилия. Однако в Замке Парадоксов действовали свои законы — и физические, и моральные.

В коридоре Бартоломью разглядел спину неспешно удалявшегося Стомышева и крикнул:

— Постойте!

Тот нехотя обернулся.

— В последний раз предлагаю вам прекратить антигуманные действия и добровольно сдаться.

Опешив от подобной наглости, титан мысли остановился и принялся с нехорошим интересом рассматривать Золотарева с головы до ног.

— Не желаете? Я так и думал. Мне кажется, вы изволите считать себя всемогущим, — не унимался безрассудный старший инспектор. — Но давайте выясним, что вкладывается в это понятие. Вот, например, презираемое вами человечество, которое овладело энергией в масштабе Солнечной системы, — допустимо ли говорить о его всемогуществе? Оказывается, человечество обязано ежедневно, ежеминутно предпринимать героические усилия в бесконечной схватке с ловким и неутомимым противником по имени Хаос. Улавливаете? Нам постоянно приходится одерживать микропобеды, вместо того, чтобы нанести один-единственный решающий удар. А какое же это всемогущество, я вас спрашиваю? — Бартоломью доверительно ухватил собеседника за пояс его роскошного халата. — Обратите внимание на еще одну тонкость: подлинное всемогущество предполагает абсолютное знание всех закономерностей мироустройства, на что вы, собственно, тоже претендуете. Однако любой вульгарный материалист охотно подтвердит вам, что абсолютное знание не нуждается ни в каких проверках. Следовательно, не существует НИЧЕГО, достойного даже простого внимания обладателя всемогущества. Лично я представляю его в незавидном положении — повисшим над бездной: мельчайшее движение, любое действие низвергнет его в пропасть ненавистной обыкновенности…

Как раз против примитивной логики не был в состоянии бороться рассудок Стомышева, отравленный препаратом. Он попробовал в отчаянии заткнуть уши, но неумолимый старший инспектор повысил голос, окончательно запутывая в сеть своих умозаключений претендента на звание властелина мира:

— Только покой и совершеннейшее бездействие рождают истинное всемогущество. Вселенной нет, потому что вы и есть вселенная. И нет ничего, что способно прервать ваше вечное и умиротворенное самосозерцание…

Бартоломью добился своего: Радий Стомышев закатил глаза и впал в рекомендованное состояние полной прострации. Он осел возле стены, из-под халата выкатилась полупустая бутыль толстого мутного стекла, которую Золотарев небрежно откатил ногой в сторонку. Стомышев не очнулся и тогда, когда старший инспектор связал узлом полы его золотистого одеяния и, как тюк с бельем, взвалил старца себе на спину.

Обеспокоенная долгим отсутствием спасителя из кельи выглянула пленница Стомышева. И тут Бартоломью Казимирович весьма кстати припомнил фразу насчет вероятностного фильтра, оброненную оцепеневшим лжегением. Это нехитрое устройство было пробным камнем на пути создания оккультистами Демона Максвелла, который, по счастью, функционировал лишь в ночь роковой кометы. Зато фильтр, отсеивавший наименее вероятные события среди всех происходивших, работал надежно, как дверной засов. На Золотарева — личность редкостную — думкопфовское изобретение не действовало, но для обычных людей, для Елены, например, Замок Парадоксов превращался в коварную западню.

Скинув ношу на застонавшую кровать, Бартоломью принялся размышлять. Ему невероятно хотелось спать. Однако предварительно нужно было исправить сонм-аппаратуру. Следует отметить, что с техникой старший инспектор был в хронических неладах. Но не бросать же молодую женщину в мрачном подземелье!

— Отремонтировать сонм-установку? Да это проще, чем раскрыть зонтик, — уверенно заявила Елена, узнав о затруднениях Золотарева. — По специальности я конструктор-нейристор. Надеюсь, здесь отыщется какой-нибудь дистанционный паяльник?

По экстренному вызову Бартоломью Казимировича лучшие умы планеты немедленно погрузились в сон. Их коллективный потенциал оказался столь значительным, что решение проблемы отыскалось практически мгновенно.

Через час после всемирного оповещения тихие пустынные леса близ деревни Зайцево напоминали праздничную ярмарку. Или «Кунсткамеру» под открытым небом.

Аэротакси в три яруса висели над шоссе, люди приезжали на велосипедах, приходили пешком, и каждый имел с собой нечто, как он считал, единственное и неповторимое. Задача была создать вокруг Замка Парадоксов такой внешний фон, чтобы фильтр Думкопфа просто начал действовать в обратную сторону. В жертву дьявольскому механизму добровольно приносились шедевры искусства, сложнейшие машины, уникальные создания человека и природы. В оранжевом здании уже бесследно канули коллекция крупнейших естественных алмазов, незаконченная партитура Астральной симфонии, три сотни томов сборника рекордов Гиннесса и многое другое. Безвестный до той поры живописец Липкин приволок свою последнюю картину — двухметровый овал кромешно черного цвета, по которому были разбрызганы капли молока, произведение называлось «Ночное забвение», автор считал его редкой художественной удачей. На севере Африки тысячи туристов приняли участие в работах по переброске под Питер трех египетских пирамид. Однако это не понадобилось. Потому что в этот момент на борьбу с детищем оккультистов явился четвероклассник зайцевской школы Александр Опушкин и величественно швырнул на замшелые ступени замка потрепанный дневник с полученной вчера честной пятеркой по русской литературе, что расценивалось родными и учителями как событие из разряда сверхъестественных.

Клепанные медью двери, с жутким скрежетом разворотив петли, вывалились наружу. Вероятностный фильтр больше не существовал.

Бартоломью Казимирович не слишком удивился, когда низкий сводчатый потолок исчез, а в проеме показались деловито работавшие челюсти проходческой машины типа «червяк». Блестящее членистое тело «червяка» изогнулось, и он пополз по коридору, растягивая шипящую гармошку пневматического эскалатора. Золотарев улыбнулся, погрузил на бегущие ступени куль с несостоявшимся крупным мыслителем, пропустил Елену и зашел сам. Скромный старший инспектор, поеживаясь в предвкушении неминуемой встречи с начальством, поднимался к солнцу, людям и славе.

Длительно и безуспешно пыталась научная общественность вывести Радия Стомышева из состояния, близкого к летаргии. После этого случая, ставшего классическим, состав «Группы аномалий» был расширен, и сотрудники ее обязаны были дежурить днем по графику. Для явившихся с повинной последователей Думкопфа, а также для всех желающих в переоборудованном Замке Парадоксов была открыта специальная студия «Ренессанс», где они могли заниматься чем-нибудь общественно безвередным — к примеру, выпиливанием лобзиком и ведением малоинтересных бесед о сущности человеческого Эго.

А старший инспектор Бартоломью Казимирович Золотарев получил, к немалой радости, внеочередной отпуск для изучения растительного мира пустыни Калахари и право включаться в ночную работу по собственному усмотрению.

ВЛАДИМИР ХЛУМОВ

САМОЛЕТНАЯ СУДЬБА

У меня при взлете всегда закладывает уши. Говорят, носоглотка плохая. Может быть, и так. Только летать все равно приходится, потому что страна большая. Да и нравится мне летать. Я всегда поближе к окошку сажусь, леденец за щеку и смотрю-поглядываю, как уходит вниз затвердевшая поверхность, взрыхленная человеческим гением. Не то и запоешь вдруг от радости шепотом, про себя, что-нибудь тревожное и чувствительное. «Эй, — кричишь потихоньку облакам, — облака!» Молчат странники вечные, и не знаешь, чего еще дальше добавить.

В то прохладное сентябрьское утро, снаряженный командировочным удостоверением, небольшим багажом и ворохом поручений, я отправлялся в южные края. Просвеченный и намагниченный, первым ступил на самоходный трап.

— Ваше место во втором салоне, — строго предупредила стюардесса и, встретив мой добрейший взгляд, с улыбкой добавила: — Слева у окна.

«Слева у окна», — повторял я, проходя по пустому салону «Туполева» сто пятьдесят четвертого, нагибаясь и заглядывая в иллюминаторы. Оттуда струился хмурый сентябрьский свет, растворялся в таком же неживом внутреннем освещении, и от этого салон, пока еще совсем пустой, казался больничной палатой, а не транспортным средством. Впечатление подкреплялось каким-то странным аптечным запахом, источник которого вскоре выяснился.