Роман - Владимир Сорокин

Мужики, бабы, ребятишки расходились в стороны. Роман видел уже кучу горящих бревен, два черных печных столба, как вдруг заметил, что кто-то остался из расступившейся толпы и стоит между ним и пепелищем.

Это был Куницын.

Он стоял в своей темно-синей форме и смотрел на Романа. Взгляд его был тяжелый, но какой-то потухший и нерешительный. Он был бледен.

Роман не успел открыть рта, как Куницын подошел к нему, опустился на одно колено и, обняв Романа за шею, поцеловал его. От неожиданности все, в том числе и Роман, потеряли дар речи. Куницын же встал и тяжелым шагом прошел к своей коляске, стоящей в стороне от дороги под березой.

Послышалась его негромкая команда, возница хлестнул лошадь и коляска покатилась.

- Остановитесь... Адам Ильич! - вскинулся Роман, обнажаясь до пояса, но было уже поздно.

- Догоните! Догоните его! - закричал Роман, но голова его закружилась, и он откинулся на подушку.

- Ромушка, Рома, мальчик мой! - тетушка обняла его и заплакала у него на груди.

- Догоните его! Я же должен был сказать... тетя... Петр Игнатьевич! О, Боже, вы же ничего не знаете...

Толпа с любопытством приблизилась к Роману, но Клюгин сердито осадил крестьян:

- Куда?! Пошли вон!

Толпа попятилась.

- Рома, едем, отдохнешь, едем, - бормотала тетушка, прикрывая Романа простыней.

- Верните, верните его! - повторял Роман, закрыв лицо рукой.

- Рома, голубчик, успокойся.

- Лидия Константиновна, поправьте ему компресс...

- Ромушка, поехали домой, здесь душно...

- Рома, милый мой, а может, к нам? - склонился к нему отец Агафон, - К вашим-то звон сколько по ухабам биться, а мой домик - вот он.

- Домой, домой, - просила тетушка.

Но Роман, отняв руку от лица, сказал:

- К Федору Христофоровичу.

Все согласились и не стали спорить.

- Вот и славненько, вот и ладненько! - забормотал батюшка, шурша рясой.

Романа прямо в простыне подняли и, прикрыв голову шляпой отца Агафона, посадили в экипаж Красновского.

Когда Федор Христофорович разместился напротив Романа, сидящий на козлах Савва уже разобрал вожжи, из толпы выбежала девочка лет двенадцати, быстро поцеловала Роману руку и тут же скрылась в одобрительно зашевелившейся толпе.

Чувствуя неловкость. Роман кивнул Савве, во все глаза смотрящего на него:

- Поехали!

Коляска тронулась, толпа пошла за ней:

- Дай Бог вам здоровьица, Роман Лексеич!

- Спаситель наш, Бога за вас молить будем...

- Батюшка наш, мы за тебя теперь горой!

- Спаси тебя Христос!

- Соколик наш синеглазый!

Дуролом побежал за коляской, крестясь и повторяя:

- Не пожрал змий деву Пречистую! Не пожрал Змий деву Пречистую! Ох, не пожрал, пожирая! Не пожрал, пожирая!

- Отступи, отступи с Богом! - махнул на него о. Агафон, и коляска покатилась по дороге...

В доме Федора Христофоровича было тихо и прохладно: попадья, к счастью, с утра поехала в город за свечами, так что Роман был избавлен от женских ахов и слез. От этой тишины и мягкого голоса отца Агафона он задремал и, впав в глубокий сон, проснулся в шестом часу.

Его разбудил Прошка - невзрачный малый, прислуживающий батюшке в церкви и дома. Он принес переданные тетушкой чистое белье и одежду и, складывая их на стул в изголовье Романовой постели, нечаянно свалил что-то с комода.

Роман тут же встал, отметив, что голова уже не кружится и что он вполне оправился после опасного приключения. Одеваясь, он стал было вспоминать о пожаре, но образ Татьяны, мгновенно всплывший в памяти, вытеснил все. Не замечая помогающего ему одеваться Прошку, Роман счастливо по-детски засмеялся. Прошка изобразил на своем рябом лице улыбку и осторожно произнес:

- Батюшка сказал, что вы бы изволили в баньку сходить, мы уже истопили по-легкому Я вам пособлю.

- Отлично. А где сам батюшка?

- А он сотки на пасеке с Федькой режет.

Роман оделся и направился в баню. Вымывшись и искупавшись в реке, он вернулся в дом батюшки в состоянии легкости, блаженства и благодушия. Они сидели в притененной столовой Федора Христофоровича, Роман пробовал свежий сотовый мед, запивая его холодным молоком, налитым прислужницей Полиной в большой хрустальный бокал.

Отец Агафон, как настоящий пчеловод, меда не ел и прихлебывал квас из своей любимой расписной кружки, глядя на Романа маленькими добрыми глазками.

- Какой славный мед, - произнес после недолгого молчания Роман, отделяя ложечкой кусочек сот и любуясь им.

- Какой ты у нас славный, Ромушка!- покачал головой о. Агафон.

Роман молчал. Случай с иконой был настолько чудесен, что ему не хотелось разглашать это чудо даже такому человеку, как отец Агафон.

- Мы, Ромушка, когда подъехали, так ты уж в домик вошел. А домик весь так и пылает, так и пылает... - Федор Христофорович отхлебнул из кружки, - Я говорю - что, ребеночка, чай, забыли? Нет, говорят, икону Троеручицы нашей. А тут уж кровлица-то и повалилась... Ох, тетушка в слезы, я на колени, да Царицу Небесную молить. А дядюшка твой, да Красновский рогожицей прикрылись, да к окошку и пошли. А тут ты им, как свечечка пасхальная, на ручки и упал с иконой в обнимочку, спаси тебя Христос. Так в рогожке тебя и принесли. А ты иконку-то держишь, ручками прижал. Окатили тебя водичкою, тогда только выпустил.

Приложившись надолго к кружке, Федор Христофорович отер бороду и произнес:

- В воскресенье, Ромушка, отслужу молебен во здравие твое.

Роман рассмеялся и вдруг, вспомнив поцелуи Куницына, замер.

- Что с тобой? - спросил Федор Христофорович.

- Ах, я не догнал его, не остановил, - произнес Роман, вставая из-за стола и подходя к раскрытому окну.

- Кого?

- Куницына.

- Ну так что ж с того, голубчик? Али последний раз видел, чай? Что кручиниться-то? Выпей-ка молочка лучше...

- Федор Христофорович! Вы же ничего, ничего не знаете... - с горечью сказал Роман, поворачиваясь, подходя к своему стулу и резко садясь.

- Что я не знаю? - испуганно заморгал белесыми ресницами батюшка.

Роман посмотрел в его глазки и промолчал.

"Что могут понять эти простые, невинные люди?" - подумал он и вдруг неожиданно спросил:

- Федор Христофорович, вы знаете, что Куницын неродной отец Тани?

- Знаю, голубчик, - со вздохом ответил о. Агафон, - Знаю. Это и по отчеству-то сразу видать - она-то Александровна, а он - Адам. Да. Я все знаю, Ромушка. История печальная, но зато в ней все к славе Божьей, все Его зеницею помечено...

Он отхлебнул кваса и заговорил:

- Танины родители родом были из Красноярска, люди богатые, с достатком солидным. Пушниной занималися самым серьезным манером. Танечка у них была единственный ребеночек, лелеяли и любили ее, как голубку беленькую, каталась она у своих родителей, как сырок в маслице. Кажись, живи, да радуйся, ан нет, случилось тогда горюшко. Был у них кучером один лихоимец, бывший каторжник. Они его из христианского милосердия на службу взяли, а он, лиходей, страшной лютостью отплатил им за доброту: со своими друзьями-злодеями пробрался ночью в дом, прислугу порубили топорами, Танечкиных батюшку с матушкой, упокой, Господи, души усопших раб твоих, ножами зарезали, золото да деньги забрали, а домик и подожгли. А Танюшенька, деточка малая, спала-приспала - у себя в детской, как херувимчик эдакий, спала, ничего не ведала. А домик уж горит вовсю, уж кровлица занялася. Но Господь-Вседержитель, Ромушка, все видел и простер свою руку, дабы не погибла душенька христианская. Там неподалеку был полк расквартирован. И в одном домике сидел наш Адам Ильич у окна, значит, сидел, трубочку курил, полуночничал. Не спалось ему, потому как Господь не велел. И увидел он пожар, и поднял своих солдатиков, и прямехонько к домику. А там уж все в огне. В тот же час деточка наша Танечка пробудилася, испугалася, закричала. Представляю я, Ромушка, живехонько, как она, голубка, ручоночками замахала, папеньку с маменькой стала звать. А папенька с маменькой, небось, с облаков-то небесных смотрят да и сами-то слезами заливаются. Небось, на колени перед Господом падают, целуют Ему ноженьки, молят заступиться за дитятко невинно терпящее. Плачут, Богородицу слезно молят. А Танечка-то к окошечку подбежала, сквозь пламя ручонки тянет, бьется, как пташечка в клеточке. Но тут солдатушки лестницу пристановили к кровле, да Адам Ильич сам, своею силою наверх и полез, да и вытащил Танечку из огня. И только он, беспрепятственный наш, снял ее и вниз спустился - кровлица-то и завалилась, помилуй нас, Боже, по велицей милости Твоей...

Отец Агафон перекрестился, допил квас и, отодвинув кружку, продолжал:

- С тех пор Адам Ильич с Танюшей не расставался. Пригрел ее на груди, как лев голубку малую, взял к себе, растил, как доченьку, заступник храбрый. Как истинный христианин благодушевный поступил.

Федор Христофорович замолчал.

Молчал и Роман. Рассказ подействовал на него сильно, как и все, связанное с Татьяной: перед глазами живо встали картины разыгравшейся ночью трагедии, горящий дом, спасенная из пламени девочка.