Первенцы - Дарья Чернышова

оказаться твоим врагом, быстро привыкаешь не выпускать оружие из рук. И настает миг, когда приходится его обнажить.

Дом все так же пуст, окна его заколочены изнутри, но Марко крепко сжимает рукоять булавы, завидев на той стороне поляны группу неизвестных. Они, кажется, расслаблены, даже смеются, однако вооружены и чересчур хорошо одеты. Разговаривая, не присвистывают на каждом слове – значит, по крайней мере, не хаггедцы. Их шестеро против шестерых. Марко устраивают эти шансы.

Его люди выходят из укрытия, чужаки застывают на месте. Один из них, высокий, с бритыми висками и косой на затылке, всматривается во встречных с той же целью, что и Марко – выявить лидера.

«Я так понимаю, вы из армии господина Шилги», – говорит этот человек голосом, который подошел бы скорее поэту, чем воину. Марко на это не ведется, и незнакомец продолжает: «Меня зовут Бруно. Мы идем из Гроцки, чтобы к вам присоединиться».

Они сходятся у порога длинного дома, представляются и приветствуют друг друга по-союзнически, но металлическая тяжесть недоверия висит у каждого над головой. «Гроцка – это где виноград хороший?» – почесывая шею, спрашивает бывший запойный пьяница Ристек, не бравший в рот ни капли спиртного со дня своего первого боя. «Лучшее вино делают в Сааргете, – с улыбкой отвечает Бруно, – но Гроцка отличилась талантливым художником».

Марко прокашливается – проклятая сырость – и вдруг вскидывает сжатый кулак: «Всем молчать». Скрип, напоминающий шаги, повторяется со стороны дома: что же, он, получается, не пустой. Они оставляют двоих на страже; Бруно вызывается пойти первым, но Марко молча снимает засов, и они переступают порог одновременно.

Дождевая вода тонкими ручьями льет с людей, и изрытый кротовыми норами земляной пол жалобно всхлипывает под ногами. Если здесь не положены доски, что тогда могло так скрипеть? Вокруг жутко темно, и единственное пятно света – зазор в высокой соломенной крыше – показывает лишь сломанный, замшелый пиршественный стол.

Внутри дом кажется много больше, чем выглядит снаружи. Может быть, из-за темноты? Глаза постепенно к ней привыкают, начинают замечать юркие перебежки обосновавшихся здесь грызунов. Ристек говорит: «Я займусь огнем». Бруно выходит на свет, и бледный луч играет на серебристой бусине в его волосах. «Что за глупость?» – успевает задаться вопросом Марко, прежде чем кто-то несмело кладет ладонь ему на плечо и шепчет: «Не шевелитесь».

Он поворачивает голову на этот шепот и чувствует, как вцепившиеся в доспех пальцы начинают дрожать. Потом один из них выпрямляется, указывая на что-то впереди. Марко переводит взгляд в том направлении. Черное пятно, простое отсутствие света, обретает форму и становится присутствием тьмы.

У противоположной стены Ристек зажигает огонь, но мрачная тень, метнувшись к яркому пламени, в это же мгновение его пожирает. «Да что за херня», – сетует оруженосец, и это последние внятные его слова.

Марко поднимает щит и делает шаг назад, потому что тьма открывает глаза.

Предсмертный вопль Ристека еще звенит в ушах, когда воины по приказу строятся в кольцо и поднимают мечи. Те двое, которых оставили снаружи, прибегают на шум, и входная дверь за ними захлопывается – вряд ли от сквозняка. Тень растворяется в глубине бесконечного зала, но ее присутствие скрежещет по сердцу, отравляет страхом нечистый воздух.

«Выходи, дикарь!» – орет один из тех, кто пришел с Бруно, и с готовностью выставляет клинок. Марко слышит словно у себя в голове на странность разборчивую хаггедскую речь, а потом понимает, что это бормочет шепелявый берстонец. Но их здесь двенадцать – теперь одиннадцать, кто-то из вновь прибывших картавит, а в отряде Ройды есть один заика. Все еще не понимая, откуда голос, Марко случайно бросает взгляд на высокий стул во главе стола и замечает, что место отнюдь не свободно. «Шемья, шемья, моя шемья!» – шепчет кто-то сломанным, сорванным голосом. Этот шепот – у них над головами.

Выживают те, кто успевает обернуться на крики погибающих. Кольцо обороны распадается. Марко наносит удар, но промахивается и отступает спиной к стене. Глаза не могут уловить движения противника: слишком быстро он перемещается из тени в тень, каждый раз забирая по одной жизни.

Тот, смелый, который звал «дикаря» на бой, оказывается напротив, и по тому, как парень держит одноручный меч двумя руками, Марко делает неутешительный вывод. Заику, пытающегося прорваться к выходу, нечто мертвой хваткой вытягивает из полосы света.

Беднягу больше никто не видит, но влажный звук разрываемой плоти навсегда отпечатывается в памяти. На смену этому звуку приходит писк такой громкий, как будто дюжине крыс отдавили хвосты, а потом все обрывается и затихает. Раздается откуда-то голос Бруно: «Ты живой, Крушитель Черепов?»

Марко односложно откликается, и голос продолжает: «Мы его достали. Это всего лишь человек. Похоже, он очень долго был тут один». Марко хочет сказать: «Не один», но, когда снова смотрит во главу стола, стул оказывается не занят. Рваная тень того, кто его оставил, вырастает за спиной неумелого смельчака. Марко предупреждает его об опасности и чувствует, как от чужого дыхания встают дыбом волосы на затылке.

Резко разворачивается, бьет наотмашь, но острые шипы туго вязнут там, где должна быть… голова. Лица уже нет, а на его месте – древесная кора с трещинами. Из горла, разодранного изнутри, стекает вязкая кровавая слюна. Это не человек, это просто не может быть человеком, у людей черепа не обрастают мхом. Когтистая лапа, которая была когда-то рукой, отбрасывает булаву, как детскую игрушку. Марко пятится, прикрываясь щитом, и вдруг оказывается на земле. Смельчак снова орет, на этот раз от ужаса, а в пятне света, как статуя победителя, вырастает фигура Бруно.

Мелкая крыса бежит по ноге Марко и прыгает на щит, подбирается к лицу, но он вовремя откидывает ее в стену, ломая хребет. Смельчак во все горло зовет на помощь. Фигура на свету достает из-за пояса нож. Между ударами сердца Марко думает: «Я погиб». Неужели вот так, напрасно и бесславно? Он собирался прожить еще хотя бы лет двадцать, но смерть уже здесь, прямо перед ним, и никак от нее не спастись. От ее грязной шерсти смердит тысячей трупов. Смерть рычит, завывает и тянет к нему изломанные конечности.

Крик застывает у Марко в горле, будто на шее затянули петлю, холодеют губы, немеет язык. Чудовище вырывает щит из рук. Теперь – все, никого, ничего не осталось, «прости меня, брат, это я рассказал отцу про подсвечник». Марко, не моргая, глядит гибели в лицо и видит, как на нем расплывается большое пятно.

Клокочущий вой превращается в визг, врезается в гнилую плоть