На новой земле - Джумпа Лахири

У моей мамы были заботы поважнее, чем мои шаровары. Кроме двух дюжин приготовленных блюд, которых должно было хватить многочисленным гостям, мама переживала из-за погоды: обещали снегопад, а в те дни ни у моих родителей, ни у их друзей не было машин. Правда, большинство приглашенных жило в пятнадцати минутах ходьбы от нас, недалеко от Гарварда, или от Технологического института, или на другой стороне реки, сразу за мостом Масс-авеню. Но некоторые друзья жили в более отдаленных районах и приезжали к нам в гости автобусом или подземкой. «Что же, я надеюсь, что доктор Чудхури развезет всех по домам», — сказала мама отцу, расчесывая мои волосы и стараясь, не слишком дергая, освободить их от колтунов. Твои родители были старше моих — «заслуженные» эмигранты, они уехали из Индии в 1962 году, еще до того, как в силу вступил закон, поддерживающий зарубежных студентов в США. В то время как мой отец еще сдавал вступительные экзамены в колледж, твой уже получил докторскую степень, у него даже была машина, серебристый «сааб», на котором он каждый день ездил на работу в инженерно-строительную фирму в Андовере. Меня тоже много раз возили на этой машине, то на очередную вечеринку, то домой, когда родители засиживались там допоздна, а я, устав, засыпала, свернувшись калачиком в каком-нибудь кресле.

Наши с тобой мамы познакомились, когда моя была беременна мной. Она еще об этом не подозревала, просто у нее закружилась голова, и она присела на скамейку на детской площадке. А твоя мама в этот момент сидела верхом на качелях, то приседая, чтобы ты поднялся в небо над ее головой, то выпрямляя ноги. И тут она заметила сидящую на скамейке бледную молодую бенгальскую женщину с алой краской в проборе и в шелковом сари. «Что с вами? Вы не больны?» — заботливо обратилась она к моей маме. Она сняла тебя с качелей, взяла за руку, и вы проводили мою маму домой. По дороге твоя мама наклонилась к моей и прошептала ей на ухо, что, возможно, она находится в положении. Наши мамы сразу же подружились и стали проводить вместе все дни, пока наши отцы работали. Они открывали друг другу тайны, рассказывали о своем детстве и юности, которые провели в Калькутте. Только твоя мама жила в красивом доме около парка Джодпур, где на крыше росли кусты алых роз и гибискуса, а моя мама — в маленькой квартирке в районе Маниктала, прямо над смрадным пенджабским рестораном, где они ютились всемером в трех крошечных комнатках. В Калькутте у них не было шансов встретиться, они принадлежали к разным слоям общества. Твоя мать — дочь одного из самых известных юристов города — окончила элитную школу для девочек. Твой знаменитый дед курил трубку, регулярно посещал Субботний клуб[11] и слыл отъявленным англофилом. А отец моей матери служил на Центральном почтамте, и до прибытия в Америку она ни разу в жизни не ела за столом и не знала, что в туалетах бывают унитазы. Представляешь? Однако в Кембридже эти различия не имели ни малейшего значения: наши матери в равной степени тосковали по родине, чувствовали себя одинокими и несчастными, поэтому, наверное, они и сблизились. Так или иначе, но вскоре они уже были лучшими подружками: вместе ходили за продуктами, дружно ругали своих мужей, нянчились с нами, готовили то у нас дома, то у вас, а потом делили поровну приготовленные блюда. Они даже вязали вместе, и, если одной надоедало вязать свитер или жилетку, она отдавала его «на довязку» другой. Когда я родилась, твои родители были единственными, кто навещал нас в больнице. Мне по наследству достался твой высокий стульчик, на котором я сидела до трех лет, и твоя темно-синяя коляска.

Во время той отвальной действительно пошел снег, гости приходили к нам с мокрыми ногами, в пальто, покрытых белой снежной кашей. Эти пальто отец развешивал в ванной на карнизе для занавески, чтобы они немного просохли. Мою маму до глубины души поразило, что после окончания вечеринки твой отец развез по домам всех без исключения гостей — эту историю она не уставала повторять в течение многих лет. Одну семейную пару ему пришлось вести аж в Брейнтри, но он не жаловался, наоборот, все повторял, что ему приятно в последний раз вволю накататься на автомобиле — ведь в Калькутте машина ему не понадобится. А потом до самого отъезда твои родители приходили к нам чуть не каждый день: приносили то кастрюли и сковородки, то шелковые простыни, то одеяла, а еще шампуни и соли для ванн, и кухонный комбайн, и тостер, и даже початые пакеты риса и сахарного песка. Когда мама использовала эти предметы в быту, она никогда не забывала упомянуть, кому они раньше принадлежали. «Подай-ка мне сковородку Парул», — обращалась она ко мне. Или говорила: «Этот тостер Парул сильно пережаривает хлеб, наверное, надо уменьшить время подогрева». Твоя мама принесла нам десять мешков с одеждой, из которой ты уже вырос, но которая могла пригодиться мне. И моя мама убрала мешки в шкаф, а потом, когда мы переехали в наш новый дом в Шэроне, понемногу доставала одежду из мешков, разбавляя ею мой обычный гардероб. Вещи в основном были зимние — толстые свитера, футболки с длинными рукавами, все как один коричневого или синего цвета. Если честно, я терпеть не могла такое уродство, но — увы! — моя мать не покупала мне ничего другого. В результате в дождливые дни я носила твои резиновые сапоги, с отвращением надевала клетчатые мальчиковые рубашки. Помню, одной зимой меня заставили носить твою куртку, которую я ненавидела так сильно, что в результате возненавидела и тебя, как ее первого владельца. Это была темно-синяя, почти черная, парка с оранжевой подкладкой и отделкой из серого искусственного меха. Я так и не привыкла к тому, что клапан у дурацкой куртки застегивался на правую сторону, я стеснялась выглядеть как мальчишка, почти у всех мальчиков в моем классе были именно такие парки. А девочки щеголяли в розовых и лиловых дутых пуховиках, но конечно же мои родители даже слышать не хотели о том, чтобы купить мне такой же. Для них не имело значения, как выглядит куртка, если она исправно грела тело. А я мечтала избавиться от позорной одежды, придумывая для этого разнообразные и, как мне казалось, хитроумные способы. Вначале я надеялась, что кто-нибудь из мальчишек схватит куртку по ошибке, когда мы прибегали после занятий в раздевалку, и специально приходила туда последней. Но моя мать, видимо опасаясь того же, нашила кусочек белой ткани с моим именем и фамилией на подкладку куртки, внизу, около молнии — она почерпнула эту замечательную идею из своего любимого женского журнала.

Однажды я намеренно забыла куртку в школьном автобусе. Стоял зимний день, уже не очень холодный, и я сняла ее и положила рядом с собой на сиденье. Почти все дети сняли верхнюю одежду, и она в беспорядке валялась на сиденьях. В тот раз я ехала не на своем обычном автобусе, поскольку мне надо было успеть на урок музыки к миссис Хеннесси. Когда автобус подошел к остановке, я встала и пошла вперед, и женщина-водитель дежурным голосом предупредила меня, чтобы я смотрела по сторонам, когда перехожу улицу. Она открыла дверь, и в автобус ворвался свежий морозный воздух. Я уже готова была спрыгнуть с подножки, как вдруг сзади послышался крик: «Хема, постой, ты же забыла свою куртку!» Я вздрогнула от неожиданности, вот никак не ожидала, что кто-нибудь в автобусе знает мое имя, — я совершенно забыла, что оно было написано на подкладке моей куртки!

На следующий год я сильно вытянулась, и, к моему великому облегчению, родители отослали ненавистную куртку в Армию спасения. Постепенно и другие предметы, которые твоя мама отдала нам перед отъездом, ломались или заменялись новыми, так что через несколько лет в нашем доме от вас не осталось никаких следов. Дружба наших мам также не выдержала испытания временем и расстоянием, мы не получали от вас известий, хотя каждую субботу родители исправно ездили на центральный почтамт, чтобы разослать аэрограммы ближайшим родственникам. Мне тоже приходилось участвовать в их составлении — писать по три одинаковых предложения бабушкам и дедушкам с обеих сторон, чтобы никому из них не было обидно. Мои родители, казалось, совсем забыли о вашей семье, я только знала, что вы переехали на постоянное жительство в Бомбей, город, который расположен очень далеко от Калькутты, а мы и в Калькутту ездили не так уж часто. До первого января 1981 года мы ничего не знали о вас, но в тот день неожиданно позвонил твой отец, поздравил нас с Новым годом и объявил, что ваша семья возвращается в Массачусетс, поскольку он переходит на новую работу. Он спросил, могут ли они пожить у нас до тех пор, пока не купят себе новый дом. О, после этого разговора мои бедные родители ни о чем другом не могли думать. Они гадали, что случилось, почему вы решили вернуться? Может быть, с работой не все в порядке? Наверное, та распрекрасная должность в «Ларсен и Тубро», из-за которой вы уехали в Индию много лет назад, оказалась твоему отцу не по зубам? Или твоя мать больше не в силах выносить грязь, жару и духоту Бомбея? А может быть, твои родители решили, что в Индии школы хуже, чем в Америке? Мой отец не спросил о причине вашего возвращения — в те дни международные звонки стоили ужасно дорого, и время разговора приходилось экономить. «Конечно, мы будем очень рады вас принять», — вот как сказал отец, а потом спросил о дате приезда — ее он отметил красным фломастером в календаре, что висел у нас на кухонной стене. Однако какой бы ни была причина вашего приезда, мои родители смотрели на нее как на проявление слабости или малодушия. «Что же, я еще тогда предупреждал их, что нельзя войти в одну воду дважды», — загадочно говорил отец своим друзьям, убежденный в том, что твои родители потерпели двойную неудачу. Посмотрите на нас — мы выдержали испытание эмиграцией, всем своим видом говорили мои родители, а вы струсили и сбежали! Подразумевалось, что, если бы мои родители по каким-то причинам тоже были вынуждены вернуться в Индию, они бы и там выдержали все испытания до самого конца.