На новой земле - Джумпа Лахири

JHUMPA LAHIRI

UNACCUSTOMED EARTH

Посвящается моим детям, Октавио и Нур

Как мельчает картофель, если сажать его постоянно в одну и ту же истощенную почву, так и человек может измельчать, коль живет на одном месте в течение многих поколений.

Мои дети родились в разных странах, и до тех пор, пока я смогу влиять на их судьбы, сами пустят корни свои на новой земле.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

НА НОВОЙ ЗЕМЛЕ

На новой земле

После смерти матери Румы отец ушел из фармацевтической компании, в которой проработал несколько десятилетий, и начал путешествовать по Европе. За последний год он успел посетить Францию, Голландию, а совсем недавно пробыл две недели в Италии. Он покупал самые дешевые «коллективные» путевки — его не раздражали незнакомцы, с которыми ему приходилось общаться, и он с явным удовольствием трясся в автобусе по ухабистым сельским дорогам, послушно осматривал картины в музеях и ел то, что клали ему в тарелку. Поездки продолжались две, три, а иногда и четыре недели. Каждый раз, когда отец отправлялся в новое путешествие, Рума закрепляла магнитом на холодильнике электронную распечатку его рейсов, а в день прилета внимательно слушала новости, чтобы узнать, не случилось ли где в мире авиакатастрофы.

Иногда в Сиэтл, где жили Рума, Адам и маленький Акаш, приходили открытки с видами старинных дворцов и церквей, каменных фонтанов, уютных, заполненных туристами и голубями площадей, терракотовых крыш в лучах вечернего солнца. Рума тоже когда-то ездила в Европу, правда только раз, лет пятнадцать назад, а то и больше. Они с подружками купили «круговой билет» на «Еврорейл» — целый месяц бесплатных переездов на поезде по европейским странам. Вышло не очень дорого: хватило денег, которые Рума скопила за полгода работы помощником юриста. Ночевали они в дешевых пансионах и студенческих общежитиях, жили впроголодь, ничего не покупали, кроме таких же открыток, что теперь ей посылал отец. Отец снабжал их лаконичными, безликими посланиями, кратко описывая достопримечательности, которые он уже посетил или собирался увидеть: «Вчера были в галерее Уффици. Сегодня гуляли по набережной Арно. Завтра планируем экскурсию в Сиену». Время от времени отец вставлял пару слов о погоде, однако никогда не высказывал своего мнения об увиденных им красотах. Его письма скорее напоминали телеграммы, которые они когда-то посылали родственникам в Калькутту, когда возвращались домой после очередного посещения исторической родины: «Долетели благополучно. Всех целуем».

Однако эти открытки были первыми письменными обращениями отца к Руме за все тридцать восемь лет ее жизни. Ответа на них не предполагалось: туристские маршруты отца слишком часто переносили его из одного города в другой. Глядя на его почерк — мелкий, четкий, почти женский, — Рума с тоской вспоминала материнские каракули: мать путала заглавные буквы со строчными, вставляла их в середине слов, как будто каждую букву выучилась писать в единственном варианте. Отец адресовал открытки только Руме, никогда не упоминая ни Адама, ни Акаша, да и ее он признавал как дочь лишь в самом конце своих коротких посланий, которые всегда подписывал одинаково: «Будь счастлива, с любовью, баба» — будто раздача счастья могла произойти с легкостью одного росчерка пера.

В августе отец опять собирался отправиться в путешествие, на этот раз в Прагу. Однако перед поездкой он намеревался приехать к ним погостить: посмотреть дом, который они с Адамом купили в восточном районе Сиэтла, и провести неделю в обществе дочери. Рума с Адамом переехали в новый дом из Бруклина прошлой весной: Адаму предложили престижную работу в Сиэтле. Рума страшно удивилась, когда отец позвонил ей как-то вечером, когда она возилась с ужином на кухне, и рассказал о своих планах. Обычно Рума сама звонила отцу: после смерти матери она приняла на себя обязанность развлекать его ежевечерними звонками, спрашивать, как прошел его день, хорошо ли он себя чувствует. С течением времени звонки стали более редкими — теперь они разговаривали лишь раз в неделю по воскресеньям. «Баба, ты знаешь, мы всегда тебе рады, — прокричала она в телефонную трубку (там что-то трещало и похрипывало), — приезжай в любое время, не надо спрашивать разрешения!» «А вот маме и в голову бы не пришло спрашивать разрешения, — положив трубку на рычаг, с грустью подумала Рума, — она бы просто поставила нас в известность в последнюю минуту, держа в руках билеты: «Дочка, мы навестим вас в июле». Когда-то Руму бесила материнская бесцеремонность, но теперь она бы все отдала, чтобы еще раз увидеть маму живой.

Они решили, что Адаму на эту неделю лучше уехать в командировку. Правда, со времени переезда он и так слишком мало времени проводил дома, разъезжая по всему Западному побережью, но что поделаешь! Такова была специфика его новой работы, а Рума не могла ездить вместе с мужем. В городах, куда его посылали, не было ничего интересного ни для нее, ни для Акаша. Правда, Адам уверял ее, что через пару месяцев интенсивность командировок спадет и что ему самому непереносимо оставлять Руму с Акашем так часто одних, особенно теперь, когда Рума снова ждет ребенка. Может быть, им следует нанять няню, хотя бы на полдня? А может быть, на целый день? Можно даже поселить у них няню — в доме сейчас полно места. Но Рума почти не знала Сиэтла, да и мысль о том, чтобы оставить свое дитя с чужим человеком, приводила ее в ужас. Она сама со всем управится, ничего страшного, а через полгода, в сентябре, Акаш пойдет в детский садик, и тогда всем станет значительно легче. К тому же Рума не работала, и ей было стыдно платить за то, что сама могла делать бесплатно.

Когда они жили в Нью-Йорке, Рума работала в юридической фирме: как до рождения Акаша, так и после, только перешла на свободный график. Она приходила на работу три раза в неделю, а вторники и пятницы проводила дома. И коллеги, и начальство относились к ее положению с пониманием, но жизнь распорядилась по-своему: ее мать умерла накануне того дня, когда одно очень важное дело, которое Рума вела, должно было рассматриваться в суде. Мама умерла по глупой случайности во время достаточно простой операции по удалению желчного пузыря — наркоз, который ей ввели, спровоцировал анафилактический шок. Ее не стало за несколько минут.

Руме дали две недели отпуска, чтобы оплакать и похоронить мать, но, когда пришло время возвращаться на работу, она поняла, что не в состоянии заниматься делами своих клиентов — ей было противно думать о чужих, вдруг ставших жалкими и надуманными проблемах: семейных инвестициях, завещаниях и рефинансировании ипотек. Единственное, чего ей хотелось, — сидеть дома и возиться с Акашем, и не только по вторникам и пятницам, а каждый день. Каждый. И вдруг — о, чудо! — Адам получил это предложение новой работы в Сиэтле, да с такой зарплатой, что она смогла уволиться без особых угрызений совести. Теперь местом приложения ее талантов стал новый дом: она просматривала кипы каталогов, общалась с дизайнерами и заказывала по телефону простыни с дракончиками для спальни Акаша.

— Отлично, малышка, — сказал Адам, узнав о предстоящем визите отца Румы. — Папа поможет тебе с Акашем, а я как раз успею съездить в командировку.

Но Рума не была так уверена в том, что отец окажется хорошим помощником. Во время родительских визитов ей обычно помогала мама: она и готовила, и пела Акашу на ночь песни, и учила его стишкам и считалкам на бенгальском языке, и даже занималась стиркой. Отец же все дни просиживал в кресле-качалке в гостиной, лениво листая «таймс», и лишь изредка подходил к ребенку, чтобы легонько ущипнуть его за пухлую щечку или пощекотать под подбородком. Рума в жизни своей не оставалась наедине с отцом целую неделю, поэтому сейчас ей было как-то не по себе.

После смерти матери отец жил один, сам готовил себе еду, сам ходил в магазин. Из телефонных разговоров Рума знала, только что он переехал в небольшую двухкомнатную квартиру где-то в Пенсильвании. Он раздал все их совместное имущество и продал дом, в котором выросли Рума и ее младший брат Роми. Он и детей известил об этом, только когда дом был уже продан. Роми последние два года жил в Новой Зеландии, работая в команде известного немецкого режиссера-документалиста, поэтому он воспринял эту новость спокойно. А вот Рума расстроилась до слез. Конечно, она понимала, что дом был слишком велик для одного отца, но тем не менее до сих пор не могла вспоминать без щемящей тоски спальню матери, такую уютную, кремово-розовую, с широкой кроватью, на которой мама любила раскладывать свой неизменный пасьянс. Как же так? Разве можно было уничтожить в одночасье память о всей предыдущей жизни? Сначала мамина жизнь за одну секунду выпорхнула из тела под ножом хирурга, а теперь и память о ней растаяла как дым.