Путешествие в сакральный Египет - Поль Брантон

Я продвигался сквозь едва рассеянную лунным светом темноту прямо к закрытым святилищам, находившимся по ту сторону внушительной колоннады Большого гипостильного зала, как вдруг почувствовал, что в своем кажущемся одиночестве я уже не один. Но возможно ли это? Ведь в огромных залах и маленьких часовнях этого храма вот уже пятнадцать столетий не собираются молящиеся, искалеченные каменные боги все это время стоически переносят постигшее их забвение, и я не знаю никого в нынешнем Египте, кто мог бы быть заподозрен в возвращении к религии древних обитателей этой страны. Почему же тогда я чувствовал вокруг себя присутствие других живых людей в этом тихом, как сама могила, выморочном месте?

Я включил фонарик и посветил им вокруг, но его быстрый луч озарил лишь развалины каменных сооружений, взломанные полы, да некоторые рельефные изображения и иероглифические надписи. И ничего даже отдаленно напоминающего человеческую фигуру.

Выключив фонарь, я продолжил свое ночное путешествие, и ощущение чужого присутствия вновь нахлынуло на меня. Ночь всегда приносит видения и страхи, придавая жуткий оттенок любому непонятному звуку или движению, но за время пребывания в стране пирамид я научился понимать и любить эти египетские ночи, покорившие меня своей неземной красотой. Однако здесь, в этих полуразрушенных храмах Карнака, все выглядело странным и неопределенным в тусклом лунном свете, и я никак не мог вернуть себе обычное спокойствие. Что же могло так на меня подействовать?

По древней мощеной дороге я направился дальше — к северным развалинам и к очаровательному, хотя и не очень большому, храму Пта. Я миновал заставленный колоннами маленький дворик, прошел еще одни ворота и, наконец, перешагнул через порог самого святилища. Яркий лунный луч осветил одну из самых загадочных статуй этого храмового комплекса — статую богини Сехмет. Она стояла одна в своей мрачной комнате — всеми покинутая фигура женщины с головой львицы. Ее жестокое, зловещее лицо как нельзя лучше отражало ту роль, что отводилась ей в древнеегипетской мифологии, — роль карающей истребитель-ницы человечества. Какой ужас она должна была внушать своим жертвам, тщетно надеявшимся вымолить у нее пощаду!

Вход в храм посвящения Осириса в Карнаке.

Фараон Сети I — барельеф.

Пилон храма в Карнаке.

Я присел на гранитный постамент, чтобы полюбоваться игрой серебряных лучей на поверхности ветхих стен. Откуда-то издалека до меня донесся едва слышный жалобный вой шакала. Успокоенный собственной неподвижностью, я вновь ощутил вокруг себя сверхъестественное присутствие каких-то незримых спутников, наполнившее леденящим страхом мое сердце, как это всегда бывает при встрече с неведомым.

Неужели призраки гордых жрецов и их многочисленной преданной паствы до сих пор посещают это древнее святилище, неслышно вознося молитвы богу Пта, обладавшему символическим скипетром власти и стабильности? Неужели духи древних жрецов и фараонов все еще витают бесплотными тенями над своими заброшенными святынями?

Мне невольно вспомнилась одна курьезная история, рассказанная моим каирским другом — английским чиновником на службе у египетского правительства. Он познакомился с одним молодым человеком, связанным с аристократическими кругами. Тот приехал в Египет из Англии на несколько недель как обычный турист. Это был беспечный любитель жизни, не озабоченный ничем иным, кроме материальных интересов. Во время своего визита в Луксор он совершил дневную поездку в Карнак, где сделал себе на память фотоснимок Большого зала в храме Амона-Ра. Впоследствии, проявив негатив и напечатав снимок, он с удивлением обнаружил на нем фигуру высокого египетского жреца, стоявшего, прислонившись спиной к одной из колонн, со скрещенными на груди руками. Этот случай произвел на молодого человека настолько сильное впечатление, что он радикально изменил свое отношение к жизни и занялся серьезным изучением психических и духовных феноменов.

Я довольно долго сидел на своем каменном пьедестале, не желая двигаться, чтобы не прогнать эти сверхъестественные ощущения и не прервать ход своих причудливых мыслей. Неподвижность делала меня как бы вполне естественным дополнением к молчаливому сообществу каменных богов Карнака.

Так прошло примерно полчаса, а потом я, должно быть, впал в некое состояние мечтательности.

На мои глаза словно опустилась пелена, а все внимание сконцентрировалось на точке между бровей. И тут меня окутал неземной таинственный свет.

Я увидел, как из этого сияния возникла фигура смуглокожего мужчины с мускулистыми плечами и замерла неподалеку от меня. Я не сводил с привидения глаз, и незнакомец тоже повернулся и пристально посмотрел на меня.

Я узнал его, и меня пробила дрожь.

Ибо это был я сам.

Его лицо было точной копией моего собственного, но одет он был по древнеегипетской моде. И судя по одежде, он не был ни принцем, ни простолюдином, но жрецом пока не известного мне ранга. Об этом свидетельствовала не только его одежда, но и прическа.

От него исходил свет, причем настолько яркий, что освещал даже стоящий поодаль, невесть откуда взявшийся алтарь. Он слегка пошевелился, затем направился к алтарю, и когда приблизился к нему, то опустился на колени и молился… молился… молился…

Еще когда он пошел к алтарю, я последовал за ним, и когда он молился, я молился вместе с ним — не как его спутник, но будто бы он сам. В этом загадочном видении я был и зрителем, и участником. Я заметил, что в сердце своем мой двойник скорбит, должно быть, о судьбе своей страны, о том упадке, в который по прошествии тысячелетий пришла его древняя родина. Но наибольшую скорбь у него вызывало, конечно же, то, что религия попала в руки дурных людей.

В своих молитвах он снова и снова просил древних богов сохранить светоч истины для его народа. Он завершил свою молитву, но на душе у него не стало легче, ибо он не услышал ответа и понял, что его Египет обречен. Он обернулся ко мне, и я увидел его грустные глаза: тоска, тоска, тоска…

Свет рассеялся, и вернулась темнота. Фигура жреца исчезла, а вместе с ней и призрачный алтарь. Я снова остался в одиночестве рядом с храмом Пта. И в сердце моем тоже не было ничего, кроме безграничной тоски.

Что это было: может, просто видение, навеянное обстановкой древнего храма?

Или это был плод буйного воображения погруженного в медитацию разума? Или же это было следствие самовнушения, видение, порожденное моим интересом к прошлому?

А может, это и вправду было феноменальным явлением жреца, когда-то молившегося здесь своим богам?

Или проснувшееся воспоминание о моей собственной прошлой жизни в Египте?

Учитывая то, как глубоко взволновало меня это видение, только одно истолкование происшедшего могло показаться мне в тот момент истинным.

Мудрец, как правило, не спешит с выводами, ибо Истина — дама с характером и, как говорили древние, живет на дне самого глубокого из колодцев.

И все же я признал (просто не мог не признать) истинной самую последнюю свою версию.

Эйнштейн опроверг считавшееся в свое время неоспоримым привычное представление о времени. С помощью математических вычислений он доказал, что человек, способный видеть мир в четырех измерениях, будет совершенно иначе воспринимать прошлое и настоящее, нежели обычные «трехмерные» люди. В свете этого открытия не таким уж нереальным выглядит гипотеза, утверждающая, что Природа во всех подробностях хранит память о прошлом, запечатлев ее в картинах прошлых эпох.

И почему бы тогда не предположить, что в минуты медитации, когда чувствительность человека многократно возрастает, он неосознанно обретает мистическую способность прикасаться к этой памяти.

* * *

Однажды я отправился в расположенную чуть дальше Карнака небольшую деревушку Нага-Тах-тани, где у меня была назначена встреча. Оставив позади Луксор и Карнак, я выехал на дорогу, вытянувшуюся вдоль берега Нила. Я ехал по ней довольно долго, пока, наконец, круто не свернул вправо, после чего проехал еще минут двадцать. Было около одиннадцати вечера.