Милосердие солнца - Юлия Июльская

как и началось. Они лежали, и сначала не происходило ничего. А потом жизнь нашла свой выход, пробиваясь через глаза, уши и рты, через ноздри, освобождаясь из плена человеческих черепов.

Больше они не заберут ничьих жизней. Теперь они смогут лишь давать. И так до тех пор, пока тела их не будут опустошены, изъедены природой подобно тому, как они опустошали саму землю.

Она обернулась на Хотэку, но тот уже не смотрел. Склонился над чем-то в траве и тихо бормотал:

— Держись, у тебя нет права сдаваться. Слышишь? Не смей сдаваться.

— Что… — Она хотела спросить, но не продолжила. Уже знала что. Запах тлеющих пучков мяты и жухлой листвы был отравлен жгучим железом. Ки Норико едва держалась в этом мире. И Киоко чувствовала, что держаться она больше не старалась.

— Норико! — Она подскочила к ней и склонилась над кошкой.

— На неё наступили. Так глупо… Она ведь не захочет так умирать, да? Эта смерть точно не для Норико. — В голосе Хотэку сквозило отчаяние, и Киоко ощущала его всем сердцем, умножая собственным горем.

— Нет, — покачала головой она. — Точно не для неё. Она ведь дышит? У нас ещё есть время…

Только что они могут сделать? И сколько у них есть? Коку, два? Киоко не умеет исцелять. Из всех жизненных сил ки духа осталась для неё непознанной. Если бы они были в Хоно. Если бы кто-то из осё был здесь…

— Сколько ногицунэ ты знаешь?

— Всех, — не задумываясь бросил Хотэку. — Из тех, что остались на острове.

— Они сражаются?

— Большая часть охраняет ооми. Там уже раз шесть тушили пожары, пусть лучше…

— Идите туда. Нет. Бегите. И спросите об осё. Они всё поймут. — Киоко повернулась в сторону морского берега и поднялась. Она хотела сказать ему о Джиро и Ши, но вовремя себя остановила. Незачем ему знать. Не сейчас. Может, пламя и не заберёт их жизни. Может…

— Но мы ещё могли бы… — начал возражать Хотэку, но Киоко его оборвала:

— Нет. — И, бросив на ханъё последний взгляд, улетела к морю.

* * *

Этот взгляд… Хотэку мог бы поклясться всеми богами, что Киоко-хэика больше не была собой. Её небесные глаза были полны отчаянной ярости. Она ещё сдерживала её, но он видел по её глазам, по напряжённому лицу, по тому, как всё её тело натянуто, — осталось немного. И если Норико погибнет… Перед глазами самураи вновь раздирали собственные лица, не в силах избавиться от мучительной боли. Нет, он не хотел знать, на что способна Киоко-хэика в своём горе.

— Так, не смей умирать, — прошептал он Норико. — Полежи здесь, ладно? Я всё сделаю.

Быстро осмотревшись, он обнаружил подходящий обломок широкой обугленной доски, подтащил её к бакэнэко и, стянув с ближайшего мёртвого самурая одежду, насколько смог аккуратно уложил кошку на доску, надеясь, что не навредил её изломанному тельцу ещё больше.

Подняв доску, он взмыл вверх и едва повернулся к западу, как небо, устланное плотной завесой дыма, вдруг озарилось ярким светом. Там, над морем, пылал огненный шар и крик Киоко-хэики разносился над городом. Горела императрица.

Сначала он испугался: неужели огненная стрела попала в неё? Но нет, никакая стрела не смогла бы разжечь подобный огонь. Она пылала ярко, словно само солнце, и в крике её не было боли — лишь отчаяние и невыразимая ярость. Пламя струилось из неё, рождалось, а не пожирало. Это было страшно, но скоро страх сменился восторгом, и вот уже Хотэку наблюдал, как огонь словно оживает, отделяется от Киоко-хэики, обретает свою сущность, собираясь перед её грудью у самого сердца. И так пока не вышел весь, не вырос второй фигурой.

И она замолчала. И наступила тишина. Казалось, весь город смотрит в небо и наблюдает за чем-то, чего быть не должно.

Но ещё миг — и пламя исчезло. Осталась только императрица. Она медленно опустилась на воду, и в город вновь вернулась жизнь. По обе стороны войны люди вспомнили о сражении, и вокруг снова стало громко. Крики, стоны, удары — всё стало как было. Но не для Хотэку.

Здесь, с высоты, доступной лишь птицам, он видел, как Киоко-хэика осталась стоять на воде: недвижима, сложив свои крылья. Она не тонула и не висела в воздухе, как он. Дочь Ватацуми подчинила себе морскую гладь.

А затем подул ветер, и Хотэку поёжился. Никто внизу не обратил внимания, но здесь он уже чувствовал грядущие необратимые перемены. Сам Сусаноо пришёл ей помочь. Сам Ватацуми встал на сторону своей дочери. Так он полагал. И глядя, как начинает волноваться Драконье море, понял, что медлить больше нельзя.

* * *

Этот город был обречён. Всё, на что они надеялись, было уничтожено. А рыбаки никак не могли сравниться в своих навыках с самураями. У них мог быть шанс. Если бы они держали стену, если бы они укрепили восток так же, как запад. Если бы предвидели то, чего предвидеть не сумели… Слишком многое в этой войне шло не так. Малыми жертвами обойтись уже не получилось, а потому вопрос состоял только в том, будут ли эти жертвы напрасны. Этого она допустить не могла.

Море послушно зашевелилось. Сусаноо сверху присвистнул и полетел пробуждать волны от спячки. А Киоко всё думала: верно ли поступила? Освободить того, кого запер сам Идзанаги… Но это всё, что она могла сделать для Ши. И если придётся — она ответит за своеволие даже перед самим Творцом.

— Моя милая племянница, будем вес-с-селиться? — Ветер вился у её ног, дёргал за волосы и поднимал полы кимоно.

Её руки подрагивали от злобы и нетерпения. Всё, к чему они так долго готовились, рушилось прямо сейчас.

— Если хочешь, я всё с-с-сделаю с-с-сам, — смеялся Сусаноо.

— Это мои люди. Мне и вершить их судьбу.

На это он ничего не ответил, но Киоко показалось, что она услышала лёгкий смешок. Её злила весёлость и детскость бога. Все они такие. Для них жизни — ничто. А мир — дворик с игрушками. Хотят — играют, выстраивая миры. Хотят — бросают на тысячелетия, позволяя времени уничтожить то, что когда-то было дорого. Если было…

Она вдохнула поглубже и всем своим сердцем потянулась к морю. Говорят, Ватацуми управляет им с помощью жемчуга. У Киоко не было жемчужин, но, даже если бы были, они бы не дали ей такой власти. И всё же что-то она могла… Как ками Инари давала жизнь и тянула ко всему живому, ками дракона всегда влекла её к морю, всегда была едина с ним.

Она шевельнула кистью — и капли послушно поднялись к её руке. Так