Апрельская ведьма - Майгулль Аксельссон

— Из Муталы? А в Мутале географию изучают?

Класс захихикал. Маргарете это понравилось — хихиканье было дружелюбное и заинтересованное.

— Конечно, — улыбнулась она. — Еще как.

Он уселся на краешек ее парты, его бедро было всего в нескольких сантиметрах от ее руки.

— Да что ты говоришь. В таком случае, может, перечислишь реки Халланда?

Класс засмеялся. Маргарета, загибая пальцы, затараторила, припоминая старый школьный стишок-подсказку:

— Лаган, Вискан, Этран, Нискан...[17]

Класс грохнул. Маргарета растерянно заморгала. Неужели это так смешно? Андре, улыбаясь, все сидел на ее парте, пока не смолк последний смешок.

— Очень хорошо, — сказал он, поднимаясь. — Особенно Нискан.

— Ой. — Маргарета зажала себе рот ладонью.

С того дня он всегда улыбался, стоило ей наткнуться на него в коридоре. А Маргарета улыбалась в ответ, но с каждым днем все более поспешно и робко. Этот блеск в его глазах... Прижав книги к груди, она спешила поскорее исчезнуть из виду.

— Что это ты покраснела? — спросила Маргарету соседка по парте, когда та вошла в класс.

— Покраснела? Я?

— Э, не притворяйся...

Все летние каникулы она предавалась фантазиям о нем, причем фантазировала с таким упоением, что в конце концов он стал ей сниться. Но сны были странные. Ночь за ночью они боролись на школьном дворе, пыхтя и тяжело дыша, с сопением и стонами.

Но ей вовсе не хотелось бороться с Андре. Она хотела только, чтобы он ее поцеловал.

Он дежурил на первом осеннем школьном вечере. А ее выбрали в совет школы. И то, что они несколько раз заговаривали в течение вечера, выглядело вполне естественно, как, впрочем, и то, что он протянул руку и схватил ее за запястье, когда она хотела отойти. А когда он пригласил ее, это можно было понять как любезный жест в сторону совета школы — танец с одной из хозяек. Если только это не шутка, не очередной прикол из репертуара Андре. Потому что когда он обнял ее за талию, то вся публика в спортзале заулыбалась: глядите! Андре танцует с Маргаретой!

Он держал ее чуточку на расстоянии, не тискал и не прижимал, как мальчишки, но твердой рукой вел ее по танцевальной площадке и смотрел ей в глаза не отрываясь. Его глаза сузились, когда она нечаянно коснулась его животом, он раздвинул губы, сверкнув зубами. Маргарете нравилось, как он на нее смотрит, как удерживает ее взглядом, но куда больше ее занимали его руки — пальцы левой сплелись с ее пальцами правой, широко расставленные, обхватили ее спину. Они и в самом деле огромны: казалось, она вся умещается в его ладони, — можно свернуться там калачиком и заснуть. Ей хотелось, чтобы он поднял ее и понес на своих больших руках, крепко прижал к себе и закружил.

Он поблагодарил за танец, поспешно наклонившись к ней, так что его щека задела ее щеку, от этого прикосновения ее бросило в дрожь, и она даже не расслышала, что он шепнул.

— Прошу прощения? — переспросила она, но не глядя на него, а устремив взгляд на свою руку. Волоски на ней встали дыбом. Как будто от холода.

Он снова наклонился и повторил:

— Ты маленький бесенок, правда?

Когда отзвучал последний танец, он надел пальто и вообще вел себя так, словно собрался уходить, однако мешкал еще около часа, пока Маргарета и другие представители совета школы убирали зал. Когда они почти закончили, он встал в дверном проеме, придерживая дверь так, что ученики один за другим, уходя, ныряли под его руку.

И вот осталась только Маргарета. Она стояла одна в середине спортзала, сцепив руки на животе. Она надеялась, что сейчас она — хорошенькая, впервые в жизни ей осознанно захотелось быть сейчас хорошенькой!

Он прислонился к дверному косяку и смотрел на нее.

— Иди сюда, — позвал он.

Вот оно, подумала она и выставила ногу вперед. Сейчас это произойдет. Точно.

— Господи! — закричал он, входя в нее.

Потом они шли вместе через школьный двор, он — впереди, большими шагами, она следом, вприпрыжку, спотыкаясь. Уже в машине, поворачивая стартер, он закурил сигарету — от пламени зажигалки по его лицу пошли плясать тени.

— Почему же ты не сказала, что ты девочка?

Она пожала плечами и потянулась за сигаретой.

— Тебе было больно?

Она мотнула головой. Ей не было больно. Ей было хорошо. Но не так, как ему, как-то иначе: ни одной секунды у нее не возникало желания кричать или болтать без умолку. Ей и теперь хотелось побыть в этой своей тишине. Покуда длится молчание, она все еще в его объятиях, замкнута, заключена в них. То, что произошло, произошло там, где слов уже нет, и лишь покуда молчишь, можно все еще ощущать его кожу своей кожей, лишь покуда твои губы не разомкнутся, ты сумеешь сохранить во рту вкус его рта.

— Ну ответь же! Я сделал тебе плохо?

Она положила свою руку на его — вдруг отчаянно захотелось, чтобы оба они умели разговаривать знаками, как глухонемые. Хотя при этом она понятия не имела, что бы ему тогда сказала.

Засранец!

Со слезами на глазах Маргарета засовывает студенческую фуражку в бумажный пакет и запихивает его обратно. При мысли об Андре ее до сих пор трясет от бешенства. Будь он теперь тут, она обязательно дала бы ему по морде! А впрочем, кому теперь давать по морде? Трупу? Или трясущемуся старикашке в каком-нибудь доме престарелых. Но можно, по крайней мере, пожелать ему подагры. Или еще какой-нибудь старческой хвори, так чтобы ему было больно по-настоящему.

Он использовал ее. Конечно же она сама с готовностью бросалась к нему в объятия, конечно же иногда она прокрадывалась в преподавательскую раздевалку и засовывала записки в карман его пальто, конечно, она день за днем околачивалась на школьном дворе, дожидаясь его. Но все-таки ей шел только семнадцатый год, когда все это началось, а ему сколько? Сорок. Если не все сорок пять. Отец троих детей и преподаватель в ее школе. Он знал, что у нее нет родителей, что она — приемыш, что она грызет ногти, что у нее иногда болит живот. Ему следовало бы понять, что единственное, что ей нужно, — это быть замеченной. А что сделал он? Вырастил из нее Лолиту по ускоренной программе.

Впрочем, это она поняла, когда ей самой перевалило за сорок. Больше двадцати лет она ходила с постыдным чувством, что ее сексуальность — не такая, как у других женщин, а тайная, секретная, блуждающая на задворках чужих супружеств, кормящаяся изменой, ложью и притворством. Что толку было строить рожи перед зеркалом и отшучиваться от собственного отражения, что, мол, дрянные девчонки — это не самое худшее? В глубине души она все равно считала себя ничтожеством. И это Андре сделал ее такой, это он внушил ей, что она обязана раздвигать ноги за каждое ласковое слово. Нежность оплачивается сексом. Интерес оплачивается сексом. Самое право существовать для таких, как Маргарета, оплачивается сексом.

Если бы Андре оставил ее в покое, она, может, встретила бы какого-нибудь ровесника, коротышку-очкарика с прыщавым подбородком и потными руками. Тогда все могло сложиться иначе. Может, они полюбили бы друг друга вместо того, чтобы заниматься друг с другом любовью. Они бы ссорились и мирились, засыпали в объятиях друг друга и могли бы довериться друг дружке.

Она с грохотом захлопывает дверцу шкафа. Как там у Муа Мартинссон? «Доверяешься мужчине? Значит, мало били тебя». Теперь надо спрятать ключ и пойти принять душ. И забыть, что на самом деле она попросту любила его, что с тех пор не любила ни одного мужчину, не вспоминая при этом об Андре.

Об этом засранце.

Телефон все звонит, пока она, остановившись на ступеньке лестницы, раздумывает, к какому аппарату подойти — наверху или внизу. Наконец, она принимает решение, но уже поздно, из нижнего холла с автоответчика слышится Кристинин официальный голос. Маргарета продолжает свой путь вниз по лестнице, может, это сама Кристина и звонит, тогда надо отключить автоответчик и взять трубку.

И в самом деле это ее сестра, понятно уже с первого слога. Только другая. Совсем другая.

— Ах ты, блин, пафосная задавака, — невнятно бубнит Биргитта. — Это какой же нужно быть паскудой, чтобы не дать человеку денег на раз проехать в автобусе? И как вообще додуматься — такое письмо написать? Что? Докатилась? Крыша поехала? Ну погоди у меня, я уж...

Маргарета машинально берет трубку — каждой клеточкой тела понимая, что потом пожалеет, и все-таки берет.

— Алло, — говорит она. — Биргитта?

Трубка на мгновение замолкает.

— Маргарета? — переспрашивает наконец Биргитта. — Это Маргарета?

— Да.

— Господи! Я думала, ты у себя в тундре. Или в Африке.

— В Африке?

— Да. Ты же вроде работала как-то в Африке...

— Да нет же. В Южной Америке. И всего три месяца. Причем давным-давно.

— Насрать. Ты что, в гостях у мокрицы?

А то не знаешь, думает Маргарета. Но вслух не произносит. Ей вдруг делается не по себе. Стыд и срам, стыд и срам, никому тебя не надо!