Брат мой Авель - Татьяна Олеговна Беспалова

– А Тарас Бульба русским был или хохлом? – миролюбиво поинтересовался Иннок. – У меня чисто абстрактный интерес. Когда он задал своему сыну сакраментальный вопрос: «Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» Задавая этот вопрос, кем он был?

– Русским, – с видом знатока ответствовал Иероним.

– Считаете меня хохлом? Мне не обидно, – парировал Авель. – Потому что сам я этим вот Андрейкой себя не ощущаю. А вот кто вы оба такие – это вопрос. Ясно, что не либералы, но кто? Неужели коммунисты? Призрак коммунизма бродит по Ближнему Востоку.

Авель нервно рассмеялся.

Иннок и Иероним не переглянулись. Ни один из них и глазом не моргнул.

– Была такая страна СССР, – повторил Иероним.

– Говорят, фигня была, – фыркнул Авель. – Колосс на глиняных ногах, который рухнул…

Печально улыбаясь, Иероним покачал головой.

– Не рухнул, – тихо проговорил он. – Потому что остались мы. Дело не в национальности. В СССР жил русский этос. И этот же этос живёт в Инноке. Пусть он давно американец, но…

– «Два чувства дивно близки нам – в них обретает сердце пищу – любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам. Животворящие святыни! Земля была б без них мертва…»[29] Когда всё кончится, возьму отпуск, поеду в Бухару! Три года там не был!

Иннок выпалил свою тираду на одном дыхании. Казалось, вот-вот он от волнения взорвётся и взрывная волна сметёт Авеля в море. Ладони его разжались. Отступив на пару шагов, он с изумлением заметил на глазах Иннока слёзы.

– А я поеду в Москву, – эхом отозвался Иероним.

– Этос, говорите… – растерянно пробормотал Авель.

– «Изрёк Гораций грозно, отважный Страж Ворот: „Пусть рано или поздно – к любому смерть придёт. И тем почётней гибель, чем безнадёжней бой, за предков пепел, храм Богов, – пожертвуем собой“»[30]. Этот стих олицетворяет римский этос. Ну как, теперь понятно?

Иероним умолк. Иннок, хохоча, аплодировал.

– У меня такое ощущение, что меня вербуют, – проговорил Авель. – Но куда вербуют? Зачем? Вы всерьёз собираете водружать флаг СССР на Капитолий? Для Саши, который, как я понимаю, готов на всё, это война за веру, «…Константинополь должен быть наш»[31]. А те, кому вы собираетесь противостоять? За что воюют они? Арсеналы СССР распроданы. Что у России осталось? Недра? Чернозёмы? За что противнику сражаться?

– Не только. Ресурсы, конечно, важны. У них тоже свой этос. Редьярд Киплинг это сформулировал. Помнишь? «Бремя белого человека» – это не стихотворение, это идеологический постулат. «Твой жребий – Бремя Белых! Как в изгнанье, пошли своих сыновей на службу темным сынам земли; на каторжную работу – нету ее лютей – править тупой толпою то дьяволов, то детей»[32].

– Что же мы можем противопоставить? – скрывая издёвку, спросил Авель.

Иероним ответил без запинки:

– Упование на Господа нашего. Соделал Он сильное рукою Своею, рассеял надменных в помышлениях сердца их. Низложил властителей с престолов и вознес смиренных, алчущих исполнил благ и богатых отослал ни с чем[33].

Авель задумался. А что, собственно, ему остаётся? Хотелось повидать отца. Хоть на минуту. Ему, привыкшему повиноваться не рассуждая, ему, вырвавшемуся из-под семейного гнёта, теперь впервые в жизни добровольно захотелось спросить совета.

– Могу пояснить на примере, – угадывая его мысли, проговорил Иероним. – Украинцам очень хотелось попасть в НАТО и ЕС. И вот они там оказались. Только Украины больше нет.

– Украина есть! – Авель вскочил, готовый драться. – Я Родину не предавал и не предам. Украина есть!

– Украины нет. Твой отец бежал в Америку. Ты хочешь последовать за ним или вернуться на Украину?

– В Украину!.. – Он осёкся. – Нет, если отца там нет, то и мне там делать нечего… Впрочем…

Авель в сомнении уставился на предельно серьёзного Иеронима и улыбающегося Иннока.

– Мои наниматели поручили мне приобрести для Авеля билет в любом, выбранном им, направлении, – серьёзно проговорил тот.

– Твои наниматели в эрэфии. По их представлениям, я хохол, которого надо уничтожить. Я слышал, как они говорили, дескать, рождённые после 1980 года – потерянные поколения, которых под нож. Как я могу им служить, если они меня ненавидят?

– Ненависти нет, – отозвался Иероним. – Есть презрение и жалость.

– Но почему тогда так получилось? Почему там… на Родине война? Только не надо цитат из Библии, пожалуйста. Просто ответьте!

Иероним молчал в явном замешательстве. Наконец-то! Авель сделал его! Никому-никому на свете не понять посконной ненависти русака к хохлу! И уж тем более не понять такому вот чернявому умнику, рождённому бог знает в каких горах.

– Я читал «Тараса Бульбу», а ты? – тихо проговорил Иннок.

– «А поворотись, сынку! Цур тоби, якый ты чудный! Що це на вас за попивськи пидрясныкы? И отак вси ходять в академии?»[34]

– Тогда ты должен понимать, как относился Тарас к своему сыну Андрею. «Я тебя породил. Я тебя и убью». В этом нет ненависти. В этом есть печаль огромная. В этом есть жалость огромная. Смирение. «Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» – это презрение, но ненависти тут нет.

Иннок умолк.

Авель закашлялся. Иннок налил ему из пластиковой бутыли местной солоноватой воды. Авель выпил её всю до донца. Отёр губы тыльной стороной ладони. Иннок усмехнулся. В каком из советских фильмов он видел нечто подобное?

* * *

К дому Метина – так они называли полуразрушенное сооружение, в подвале которого провели последние полгода Настя Сидорова и её дети, – возвращались в молчании. Никто не задавал Авелю дурацких вопросов типа «ну что ты решил?», никто не хлопал по плечу запанибрата. Они спустились в подвал. Настя лежала на своём обычном месте, на куче каких-то провонявших обносков, приобняв спящую рядом с ней дочь. Тихон устроился по-собачьи у матери в ногах. Все трое дышали ровно, как глубоко и давно заснувшие люди. Саша расположился тут же рядом. Он не спал. Этот отличник, здававший на самый высокий бал любой экзамен, чистил оружие. Напуганные вчерашней сварой, женщины и дети покинули подвал. Остался только их запах: пот, моча, пригоревшая на костре пища с лёгким оттенком опиумного смрада. Как же без него? Метина Хузурсузлука и Яхо также не было видно. Иннок и Иероним сразу же расположились неподалёку от Насти, словно много лет каждую ночь здесь проводили, словно явились в привычный обжитой дом. И Саша не удивился их появлению и их намерению ночевать рядом с его семьёй, словно они были частью его семьи и он с детства привык ночевать рядом с ними.

– Ладно, – проговорил Авель, усаживаясь рядом с Сашей. – Говорите, что вы от меня хотите. Конкретно!

– Я хочу, чтобы