Въ лѣто семь тысячъ сто четырнадцатое… - Александр Владимирович Воронков

царь смотрелся привычнее: невысокий — голова лишь ненамного возвышалась над резной спинкой, — но при этом плотный и широкоплечий, с мощными руками, вероятно, способными гнуть подковы и вязать гвозди в узелки. Над короткой шеей, почти скрытой воротником — некрасивое круглое лицо с пронзительно-умными серо-стальными глазами. В будущем такой типаж если и снимали в кинофильмах — то в основном на эпизодических ролях простецов или комедийных неудачников. Впрочем, это уже проблема его баб — не мне ж с ним целоваться, в конце-то концов. Но раз сумел сесть на русский престол, а вчера ещё и удержаться на нём — неизвестно, правда, надолго ли — значит, в голове у него что-то, да имеется. И это не может не радовать. Даже если передо мной самозванец — это для государства намного лучше, чем дурак и тряпка вроде Николашки[120].

— Напомни-ка, добрый молодец — царь направил руку с гусиным пером на моего провожатого — ты кто таков есть? Никак не вспомню, как звать тебя…

Тот, отвесив размашисто поясной поклон, с тем же выражением дебильно-верноподданической радости, ответил:

— Яз, Великий Государь Димитрий Иоаннович, суть холопишко твой, Петрушко Сухов, Иустинов сын, жилец[121] по московскому списку от отчич! Батюшка мой твоим, Великий Государь, блаженной памяти братом Великим Государем Фёдором Иоанновичем усадьбишкою на Всполье за Болвановьем за службишку верную пожалован, коей за преставлением его ныне старшой мой брат Микифорко володеет.

— Сухов, говоришь… Х-хем! — Почти с киношной интонацией хмыкнул Лжедмитрий. — А чего ж ты, Сухов, этого хлопца привёл? Я поручение Зернину давал, а он над стрельцами начальник, а не над жильцами?

— Не вели казнить, Великий Государь! — Жилец вновь бухнулся на колени. — Але ж Евстафий Никитич ныне весь ныне в трудах да сутолоках, людишек верных подбирает в сотню, вот мне и велено было!

— Кому сказано: поднимись! Не по делу нечего на колени падать. Не люблю. Ну?!

И царь обратился уже ко мне:

— Видал я тебя вчера. Молодец, неплохо действовал. Тебя как звать-то?

— Степаном крестили, Великий Государь!

— Степан, значит. Хорошее имя, знаменитое… А скажи-ка ты, Стёпа: кто тебя с фугасом обращаться научил, петард который? Я ведь заметил, толково ты с ним управлялся: и направил той стороной, какой нужно, и фитиль правильно запалил… Ладно бы ты взрослым воякой был — так и из них мало кто взрывному делу обучен. Так откуда это у тебя?

Ну, врать мне уже не привыкать, теперь главное не запутаться в «показаниях»…

— Отец мой, Тимофей Степанович, орловским пушкарём был, он с порохом и научил обращаться. Говорил, в жизни всё может пригодиться. Вот и пригодилось, Великий Государь…

— Говоришь, отца Тимофеем звали? — Царь внимательно всмотрелся в моё лицо, буркнул что-то под нос (мне послышалось только «тот моложе»[122]) — Ну, раз был пушкарём, то и ты отныне Пушкарёвым будешь называться. — И, слегка промолчав, добавил:

— Фамилия такая… А чему ещё тебя отец учил?

— Да всякому понемножку. Как пушку чистить, как заряжать да на цель наводить — знаю. Самому пальнуть, правда, не довелось, брехать не стану. Как гранаты да те самые фугасы снаряжать и взрывать, как чёрный порох от сырости хранить — тоже знаю. Ещё умею окопы копать и землянки строить[123], но для того лопата хорошая нужна и топор тоже. Ну и на лошади скакать тоже умею. А больше по военной части, пожалуй, и ничего, Великий Государь… Дмитрий Иоаннович…

— Ну что же… Уже кое-что. А грамоту знаешь ли, Степан Пушкарёв?

И что тут ответить? В той, иной моей жизни, закончил десятилетку, потом, после госпиталя в сорок третьем году направили в военно-инженерное училище, выпустили младшим лейтенантом, в послевоенные годы проходил профпереподготовку на разных курсах… Писал без ошибок. Но это тогда, при Советской власти. А вот начертаниям всяких «уставов» и «полууставов» семнадцатого века меня никто не учил, да и букв в средневековой русской азбуке, кажется, больше, чем даже в пред-революционной: там всякие «яти» и «еры» читать не мешают — понятно, где какое слово напечатано…

— Да как сказать, Государь… Буквы различаю, но не очень. Считать в уме — могу…

— Считать, говоришь, можешь? А ну-ка, сосчитай, сколько будет, если к семнадцати прибавить… Скажем, четыре?

— Двадцать один, Государь.

— Верно. А на сколько частей двадцать один можно разделить, чтобы без остатка?

— Можно на три — по семь или на семь — по три.

— Смотри-ка, соображаешь! — Улыбка на лице царя стала ещё радостнее.

— Сухов! Ты мне прямо-таки Пифагора привёл, хвалю! Не ожидал!

Жилец, не падая на сей раз на колени, склонился в поясном поклоне:

— Благодарствую, Великий Государь, за слово ласковое!

— Не за что. Заслужил. — И снова ко мне:

— А ну-ка, «Пифагорушка», давай-ка ответь на задачку потруднее. Допустим, нужно взорвать фугас под крепостной стеной, как было при взятии Казани моим батюшкой царём Иваном Васильевичем[124]. Для этого нужно прорыть под стену подземный ход, длиной, скажем, в сто пятьдесят сажен. Один землекоп за день вынимает земли размером одна сажень в длину, одна в ширину и одна в высоту. Понимаешь пока?

— Понимаю, Великий Государь.

— А раз понимаешь, так посчитай: сколько потребуется землекопов, чтобы выкопать этот ход, скажем, за три дня?

Да, задачка посложнее — но не намного.

— Если по математике считать, Великий Государь, то пятьдесят землекопов. Но если на самом деле — то ничего не получится.

Московский самодержец в удивлении уставился на меня:

— Это отчего же не получится-то?

— Так ежели полсотни людей канаву поверху копают — это одно. Их можно рядышком друг с другом поставить. А в подземный ход, особенно в самом начале рытья, много народу просто не влезут, там один-два человека рыть должны, ещё столько же — землю оттаскивать, и каждый час придётся людей сменять, чтоб передохнули на свежем воздухе. А если пять десятков сразу в выкопанный ход загнать — так они и вовсе позадыхаются и сомлеют. Потому минные галереи быстро выкопать не получается. — Ну да, про минную войну времён первой осады Севастополя нам в училище тоже рассказывали…

Царь помолчал, внимательно глядя на меня. Непроизвольным движением он приблизил руку к лицу и принялся покусывать кончик белого гусиного пера. Спохватившись, бросил его на стол и на прикрывающей тот ткани стало расплываться небольшое тёмно-бурое пятнышко чернил. Монарх сплёл пальцы рук, постукивая большими друг о дружку.

— Что ж, Степан, рассуждаешь ты толково. Видно, умён был батька твой, раз научил не только повторять чужие примеры, но и самому головой соображать. То дельно… А ты,