Мадам - Антоний Либера

(Je suis à vos ordes).

Пока я занимался этой работой — читал, подбирал цитаты и пытался объединить их в нечто целое, — меня не оставляла мысль, что я скатился до уровня любителя «Пепла». Не в книге, в конце концов, дело и не в литературном женском образе — будь то Хелена де Вит или музыкантша Лена, — если смысл чтения сводится к одному и тому же: к погружению в мир фикции, к подмене известной особы литературным подобием, к выдергиванию из текста двусмысленно звучащих фраз, а затем их фетишизации, что возбуждало и подогревало тайную страсть! Разве, к примеру, такая записанная мною фраза:

Но вы так мило это делаете, просто очаровательно, —

которая в контексте обращена была к улыбке Лены, но как вырванная из контекста цитата означала уже все, что угодно, — не относилась к выражениям, подобным повелительному восклицанию: «Ну, так раздевайся!» из «Пепла», которое все подчеркивали?

Нет, все-таки! Хотя на практике это выглядело очень похоже, сам фетиш отличался радикальным образом. Даже не верилось, что обе книги появились на свет примерно в одно и то же время и их написали два человека одного поколения (автор «Пепла» был даже на семь лет моложе) и одной национальности! Первая из них — роман Конрада — затягивала и завораживала: интригующим содержанием, изящным в своей простоте стилем, живыми образами и яркими характерами; кроме того, в романе анализировалась философская проблема отношения к злу. А вторая — «Пепел» — была просто скучной и тяжелой, а в романтических эпизодах — банальной и смешной; с трудом и стыдом читатели перебирались через эту груду слов — напыщенную и фальшивую.

Неужели и на этот раз прав оказался Рожек Гольтц, утверждая, что если бы Конрад не уехал в Англию и не поменял язык, то писал бы так же, «как это чудо наше, Жеромский»?

В тот день, когда предстоял очередной урок французского языка с Мадам, я отправился в школу, взяв с собой новое «вспомогательное снаряжение», то есть Victoire, «Cahier des citations» и «Гданьские воспоминания молодости» Иоанны Шопенгауэр. Но прежде чем принять решение об его использовании, я проверил в журнале, отметила ли она мое отсутствие на предыдущем занятии. Нет, не отметила. Странно. Тем более что список она, очевидно, проверяла и в четвертой графе напротив фамилий других отсутствующих (с первого урока) ее рукой были вписаны буквы «отст». Почему же она меня не отметила? Может, какой-то благожелатель прикрыл меня, наговорив ей всякой чуши? Или она механически после урока заполняла эту графу, смутно запомнив присутствующих? Скорее второе, чем первое, иначе меня кто-нибудь бы уже предупредил. Впрочем, что бы там ни было, но я решился.

Перед уроком, как раз перед ее приходом, я достал «вспомогательное снаряжение» и положил на парту со стороны прохода («Cahier» снизу, а сверху — Victoire). Потом первую четверть урока (беседа, вопросы) я сидел недвижимо, не спуская с нее глаз и мысленно сопоставляя все, что знал о ней, с живым образом.

Я уже ничего не боялся. Сохранял полное спокойствие. Уверенный в своей позиции, я ждал ее хода.

Однако она его не делала. Занялась другими, а на меня не обращала ни малейшего внимания. Такой modus procedendi не стал для меня новостью, она уже не раз таким образом игнорировала меня, но с тех пор, как забрала мою тетрадь, использовала его почти регулярно.

И я приступил к операции — под шифром «королевский гамбит».

Я взял Victoire, на ее место положил «Cahier des citations», после чего открыл роман на странице со словами «только прикажите» и сделал вид, что читаю, при этом поудобнее уселся за партой и вытянул ноги, перебросив одну на другую, а обложку открытом книги приподнял над партой так, чтобы с кафедры видны были красные буквы названия.

«Так, пожалуйста, я слушаю, я жду… — спародировал я часто употребляемый Мадам повелительный оборот. — Вы принимаете жертву? Эта „светло-бежевая фигура“ абсолютно не защищена. Как и две пешки на краю парты. Их можно брать безо всякого риска. Что же вы? Принимаете жертву? Не забывайте о времени. Оно работает на меня. Я затратил его намного меньше. А на ваших часах скоро упадет флажок. Поэтому лучше поспешить!»

Но мои подстрекательские выпады, которые я передавал ей посредством телепатии, не возымели никакого действия. Что ж, в конце концов, и с этим можно смириться. Жаль только, что сама комбинация не получила развития. Мадам не только не последовала примеру коварной Змеи (агрессия, конфискация книги, шельмование у позорного столба, отметка в журнале), но даже взглядом не призвала меня к порядку. А ведь она не могла не заметить, что я самым наглым образом бойкотирую ее урок. В этом у меня не было ни малейшего сомнения. Поднимая время от времени глаза над книгой для контроля ситуации, я каждый раз имел возможность убедиться, что она видит, чем я занимаюсь. Однако на ее лице я не замечал даже тени недовольства, разве что — нарочитое пренебрежение.

«Если ты думаешь, что сумеешь таким способом спровоцировать меня, — казалось, говорил ее взгляд, блуждающий где-то поверх моей головы, — то глубоко ошибаешься. Мне, в конце концов, безразлично, будешь ли ты знать этот язык и какую получишь оценку. Ты решил, что все знаешь и тебе нечего делать в этом классе? Пожалуйста, твое дело. Мне же лучше. Одной заботой меньше».

Разумеется, она могла так думать, это было в ее стиле. Она понимала, что я знаю французский не только лучше других учащихся, но и на уровне, значительно превышающем требования школьной программы, однако мои способности ее нисколько не интересовали. Когда она впервые заметила, что у меня неплохой французский выговор и правильное «эр», то оставила это без каких-либо комментариев («Mais tu paries bien![124] Где ты этому научился?») и, не сказав ни слова, как обычно продолжала урок. А позднее, когда я попытался извлечь для себя какую-нибудь пользу из беглого владения языком, то есть стал проявлять на уроках излишнюю инициативу, поминутно прерывая занятия своими высказываниями и щеголяя произношением, она еще более охладела к моей особе.

«Однако невозможно, — думал я, продолжая смотреть в текст, — чтобы ее совершенно не задевало мое поведение, особенно то, что я читаю книгу, название которой звучит так же, как ее имя, и это слово как сигнальный знак я уже использовал. Может быть, она не заметила книгу? Может, я веду себя не слишком нагло?»

Чтобы подобные сомнения меня больше не мучили, я решился на следующий шаг. Открыл «Гданьские воспоминания молодости» (на странице с подчеркнутой фразой «Ah, quel chien de pays!»), немного ниже, перед собой, положил «Cahier des citations» (открытую на последних записях с заключительной цитатой «Je suis a vos ordes»), а уже открытый роман поставил вертикально в углу парты обложкой, то есть названием в сторону кафедры.

Заняв позицию — под прикрытием Victoire и в окопе «Гданьских воспоминаний молодости», — я низко склонился над траншеей тетради и с копьем авторучки наперевес сделал вид, что занят расстановкой своих цитат в боевом порядке. Я поминутно заглядывал в книги, после чего возвращался к тетради и демонстрировал крайнюю озабоченность, притворяясь, что делаю записи.

Увы, подобные маневры тоже не вызвали ответной реакции. «Противник» просто не замечал их, как и моих предыдущих попыток обратить на себя внимание. Он не только не стрелял, но даже разведку не выслал, чтобы установить, кто ему противостоит и какое у него вооружение. Когда она после окончания урока проходила мимо меня, направляясь к дверям, то с величественным равнодушием смотрела совершенно в другую сторону.

«Чем больше ты будешь стараться обратить на себя внимание, — говорила, казалось, вся ее поза, — тем меньше я буду тебя замечать.

Tu ne m'interesses pas![125]»

Несмотря на чувствительный контрудар, я не признал свое поражение.

«Терпение, юноша! — эхом отозвалась во мне шутливая фраза Ежика. — Осада требует спокойствия и выдержки. Не огнем, так голодом мы заставим сдаться эту крепость».

С этого момента на ее уроках я последовательно и упорно совершал свой странный ритуал. Раскладывал на парте «вспомогательное снаряжение», оно же «приманку», и погружался в «работу», напряженно ожидая атаки.

В течение нескольких очередных уроков ничего не происходило. Она вела себя так, будто меня вообще в классе не было. Я стал терять надежду. Однако наперекор всему стоял на своем. Как вскоре выяснилось, избранная мною тактика оказалась верной.

В конце одного из уроков, когда я с особым усердием «приводил в порядок свои записи», она попросила дежурного собрать тетради для того, как она объяснила, чтобы теперь, когда четверть заканчивается и пришло время оценить всех по заслугам, составить представление, de quoi ils ont l'air[126]. У меня зашумело в голове. Вот оно! Не выдержала. Хочет «составить представление»! Пожалуйста!