Мадам - Антоний Либера

— В чем же, если позволите, это может найти выражение?

— Как — в чем? — я с удивлением уставился на него. — Очень просто. В снижении цены. В бескорыстной и великодушной уступке. Посмотрим, — я взглянул на заднюю обложку книги. — Первоначальная цена… двадцать восемь злотых. Сколько вы теперь за нее хотите? — Я открыл последнюю страницу: — На десять злотых больше! Чем можно объяснить такое резкое повышение цены? Надеюсь, вы понимаете, не качеством перевода.

— Цена определяется не переводом, а спросом.

— Вы хотите сказать, что гданьские воспоминания молодости Иоанны Шопенгауэр стали у нас предметом первой необходимости?

— Возможно, не самой первой, — уже серьезно ответил он мне, — но настолько необходимой, что цена тридцать семь злотых не кажется слишком завышенной, наоборот, считается произвольной. Кое-кто заплатил бы за этот экземпляр, — он взял с прилавка книгу и погладил обложку, будто стирая с нее пыль, — в два раза больше и еще спасибо сказал бы.

— Вопрос в том, насколько это соответствует действительности, — подбросил я ему немного сомнений. — У вас есть кто-нибудь на примете? — Я оглянулся вокруг. — Что-то никого не вижу. А перед вами, пожалуйста, покупатель, готовый расстаться со своими денежками. Не лучше ли его удержать и немного ему уступить, чем дожидаться, Бог знает сколько, мифического купца, который, в чем лично я сомневаюсь, заплатит на радостях больше?

— Что ты имеешь в виду, когда говоришь: «немного ему уступить»?

— Ах, конечно же немного! Хотя бы сбросьте эту драконовскую надбавку, то есть давайте вернемся к первоначальной, номинальной цене.

— Что? За двадцать восемь злотых?! — он разразился издевательским смехом.

— Ну, хорошо: тридцать два. Это все, что я могу заплатить. У меня сто двадцать злотых — вот мои деньги, — я вынул из кармана две смятые банкноты: стозлотовую кирпичного цвета с портретом Рабочего и гранатовую двадцатизлотовую с изображением Крестьянки. — За эти две книги, — я указал кивком головы на все еще не упакованные Gedichte и Victoire, — я должен, о, ужас, восемьдесят восемь злотых. У меня осталось тридцать два злотых. Больше у меня просто нет.

— Иначе говоря, ты предлагаешь мне снизить цену на шесть злотых.

— Не столько предлагаю, сколько прошу.

— Ты понимаешь, какие могут быть последствия, если я поддамся твоему давлению?

— Я не оказываю давления, я констатирую, — мне удалось ловко воспользоваться риторическим приемом своей матери.

— Ну, и если я с тобой соглашусь?

— Вы совершите выгодную сделку: одним махом продадите три книги.

— Ничего подобного. Наоборот. Получается, что одну книгу, немецкую, я тебе вообще даром отдаю.

— И это характеризует вас с самой лучшей стороны.

— С лучшей стороны? Почему же?

— А вы знаете, что там, на первой странице? — холодно спросил я и понизил голос. — Свастика. Зарабатывать на таком товаре! — тут я пожал плечами, продемонстрировав этим жестом свое возмущение и ужас. — И если бы только свастика! Вы прочтите эту надпись, — я открыл Gedichte на первой странице, — «Garnisonsbibliothek»! Армейская библиотека! Вы понимаете, что это значит?

Продавец смотрел на меня со снисходительной улыбкой, неодобрительно качая головой.

— Хорошо, хватит уже, — он закрыл немецкий томик и положил сверху «Гданьские воспоминания молодости». — Ты ошибся с призванием. Тебе бы в варьете выступать.

— Такое уже случалось, — игриво сказал я.

— Завернуть? — подчеркнуто вежливо спросил он.

— Спасибо. Не стоит.

Он пододвинул ко мне стопку книг и убрал в кассу банкноты.

Я уложил в портфель покупки и, вежливо поклонившись, покинул книжный магазин.

КОРОЛЕВСКИЙ ГАМБИТ

Оставшийся день и вечер, а также несколько последующих дней я провел за чтением. Закончил «Победу», просмотрел роман еще раз на французском, познакомился с «Гданьскими воспоминаниями» Иоанны Шопенгауэр и запомнил форму готических букв. Начал новую тетрадь. Однако не внес в нее личные данные (имя, фамилию, класс), отказался и от надписи «Французский язык», а только озаглавил странным названием «Cahier des citations»[123]. И принялся записывать туда любопытные цитаты из прочитанных текстов.

В первую очередь там оказались три строфы из гимна «Рейн»: те, которые цитировал Константы (привожу в переводе): «Теперь же из сердца гор…», «То голос был наиблагороднейшей из рек…»; и строфа, которую я прочитал в книге (она начиналась словами: «Загадкой остается, что с чистого источника возникло…»). Строки, приведенные «К» в ее посвящении, я аккуратно подчеркнул, а рядом с ними, параллельно, записал еще один перевод, приведенный Константы («Ведь каким ты родишься, таким уж и останешься…»).

Затем на гладкой бумаге особого качества (как утверждала надпись внизу обложки) появились фрагменты «Гданьских воспоминаний молодости» — в основном заимствованные из тридцать девятой главы, целиком посвященной обратной дороге из Англии. Среди них были, в частности, такие:

Кроме того, совершенно легкомысленно — слова подчеркнуты мною — я отправилась в путешествие в том состоянии, когда женщины не должны никуда ехать, если их не принуждают к этому чрезвычайные обстоятельства.

Свободное владение чужим языком и легкость, с которой я усваивала местные обычаи и повадки, позволяли мне везде чувствовать себя желанной гостьей…

Долгое время меня считали старше, чем я была на самом деле…

Эту фразу я изменил, и изменил радикально. У меня Иоанна утверждала, что она казалась окружающим… моложе.

И я постоянно мысленно вздыхала с тоской. Ah, quel chien de pays!

Эту фразу я тоже слегка переделал, заменив в цитате слово «постоянно» на «вновь и вновь».

После серии цитат из «Воспоминаний» шли citations из Victoire. Их у меня было больше всего. Во-первых, по причине языка: в этой коллекции книжных изданий, подобранной по особому принципу и критерию отбора, только эта вещь имелась во французском переводе. Во-вторых, — и это главное — по причине самого содержания романа, хотя меня интересовали не совсем те же его персонажи, что пана Константы. Для него основной фигурой был прежде всего Гейст: в нем он видел Макса, мог объяснить его поступки, причины его инстинктивного протеста, его смертельную борьбу с мерзостью этого мира. А для меня самым важным и в какой-то степени знакомым персонажем стала Альма или Лена, как в конце романа называл ее Гейст. Ведь судьба этой девушки — английской музыкантши, красивой, гордой и отважной, которая, брошенная всеми, попала в сети, коварно расставленные хозяйкой гостиницы, и теперь пыталась освободиться от унизительного рабства, — оказалась в чем-то схожей с трагедией жизни Мадам, по крайней мере в моем понимании. И, наконец, моя предвзятость объяснялась самим названием романа во французском переводе. Это слово — без артикля! — начертанное на обложке романа, воспринималось как имя главной героини (как «Лорд Джим» или «Федра»); оно будто предупреждало, что весь роман, о чем бы в нем ни говорилось, посвящен некой Виктории.

И действительно, разве такие, скажем, фразы, как:

И вот я здесь, и никого не интересует,

брошусь я в воду при первом удобном случае или нет…

Никто в мире так не одинок, как девушка,

которая сама о себе должна позаботиться, —

не могли прозвучать из уст Мадам в моменты отчаяния несколько лет назад, когда она разговаривала с Константы?

Или в другой раз, когда она пришла просить его о помощи (о том особом одолжении), разве она не могла выразиться примерно так:

Сделайте что-нибудь для меня. Ведь вы джентльмен

И не я обратилась к вам первая, не правда ли?

Не я все затеяла. Вы сами ко мне пришли

и начали этот разговор…

А разве он не мог ей ответить опять же словами Гейста:

Я не настолько богат, чтобы вас, мисс, выкупить…

даже если бы появилась такая возможность…

(лишь поменяв, возможно, официальное «мисс» на дружеское «тебя»), чтобы через мгновение добавить:

Все будет хорошо.

Такого рода аналогии, в той или иной степени сопоставимые с ее жизнью, можно было найти почти в каждой главе романа. В конце моей подборки нашлось место и следующей цитате:

Я знаю одно, если кто-то сам надел на себя цепи, он погиб. Бациллы гниения проникли в его сердце.

Ну а заключительные аккорды этой странной антологии, — а они включали, разумеется, достопамятные слова Гейста, — звучали как постскриптум; в них будто слушался голос самого коллекционера цитат:

Может быть, и я буду чем-то полезен?

Что вы хотите, чтобы

я для вас сделал? Прошу вас, только прикажите

(Je suis à vos ordes).