Мадам - Антоний Либера

«Зачем ты взял ее с собой? — упрекал я его. — То, что ты сам решился на такой шаг, в конце концов, твое дело. Но зачем же ее впутывать? Прости, но это выходит за рамки здравого смысла».

«Ты, как мне кажется, ничего не понимаешь, — отвечал он. — Я должен был забрать ее оттуда. Только рады нее я приехал сюда. — И сразу понижал голос: — Там ей грозила опасность. Уничтожая мою семью, они мстили мне. Меня они бы убили последним».

После таких слов у меня руки опускались.

Ситуация несколько прояснилась, когда его арестовали и я, выполняя данное ему обещание, попытался как-то помочь ей.

Сначала я думал, что из этого вообще ничего не выйдет. Она держалась настолько независимо и отчужденно, что я чувствовал себя непрошеным гостем и настырным наглецом, а не чутким опекуном, предлагающим помощь и поддержку. Но вскоре я понял, почему она так себя ведет. Я ей не нравился не сам по себе, не как определенная личность, а как человек, каким-то образом связанный с Максом. Она испытывала откровенную неприязнь к отцу, даже враждебность. Не знаю, всегда она так относилась к нему или только после смерти матери, но в тот период все, что напоминало ей отца, она воспринимала крайне негативно.

Происходящее напоминало сюжет из античной трагедии. Благие намерения отца, оскорбившие его собственную дочь. Враждебность оскорбленной дочери к попавшему в беду отцу. Драма и катастрофа человека, который за смелый поступок расплачивается страшной ценой — потерей жены, безумием, враждой дочери и смертью в полном одиночестве в тюремных застенках.

Моя роль тоже была в чем-то трагична. Чтобы сдержать данное ему слово, то есть, чтобы помочь его дочери, мне в определенном смысле пришлось пойти против него. Только так я мог приручить ее, склонить на свою сторону и уговорить делать то, что пойдет ей же на пользу.

Разобравшись, насколько близка она была с матерью, насколько крепкие узы их связывали, я всячески старался убедить ее, что… тоже… в основном… дружил с Кларой, а не с Максимилианом. Рассказал ей о занятиях в Институте французской культуры, ну, и о том периоде, когда Макс уехал на войну в Испанию…

Она меня не помнила. Ничего удивительного, ей тогда было три-четыре года.

Но прежде всего я давал ей ясно и недвусмысленно понять, что, хотя я и дружил с Максом, многие из его намерений и поступков казались мне сомнительными. К примеру, идея устроить роды на Монблане, испанская авантюра, а теперь вот — возвращение в Польшу. Однако, с другой стороны, если бы не его любовь к Альпам, она бы не появилась на свет там — во Франции, на Западе, что еще могло сыграть решающую роль. Ведь «сильнее невзгод, сильнее воспитания», как говорится в том стихотворении, «та минута рождения»: где, в каком месте на Земле «встречает новорожденного луч света». То же и с его поездкой в Испанию. Если бы не этот странный, непонятный импульс, если бы не его решение «выйти на бой с мировым злом», она, опять же, не оказалась бы в той части Европы и не владела бы двумя языками, возможно, вообще уже не жила бы, погибнув здесь, на территории Польши, в период оккупации. То есть нет худа без добра. Может быть, и эта ситуация однажды обернется ей на пользу. Она должна помнить, какое у нее второе имя! Но если судьбе будет угодно еще раз осчастливить ее, то не обижаться на судьбу нужно, а помогать, дать ей шанс.

Наконец, путем долгих убеждений, мне удалось уговорить ее продолжать учебу. Разумеется, на факультете романской филологии. Это могло стать определенной целью в ее жизни и позволяло войти в круг людей, с которыми ее что-то связывало — знание языка, истории и культуры Франции; более того, по сравнению с ними она обладала несомненными преимуществами, поэтому легко могла занять лидирующие позиции. Ты даже представить себе не можешь, какое это тогда имело значение — своими глазами повидать Париж, вообще побывать на Западе и, особенно, родиться там и говорить на иностранном языке без акцента.

Итак, она начала учебу на факультете романской филологии Варшавского университета. Проблем с учебой у нее, разумеется, не было. Наоборот — отличные оценки, награды за курсовые работы. Я об этом очень хорошо знаю, потому что с ней вместе учился Ежик… на том же курсе, в той же группе.

Когда человек добивался столь значительных результатов, то мог надеяться, даже в тот период, получить кое-какие привилегии, включая возможность съездить на Запад. Особенно после Октября. И действительно, где-то в пятьдесят седьмом году, когда самые разные люди получали заграничные паспорта и «в частном порядке» посещали родственников за рубежом, выступали на концертах или участвовали в научных конференциях, ей и еще кому-то предложили стипендию ЮНЕСКО — прослушать какой-то лингвистический курс в Париже, в Сорбонне. Вот тогда-то и началось.

Она не получила разрешения на выезд за рубеж. Ей не дали заграничного паспорта. Несмотря на то, что она была лучшей на факультете, а с политической точки зрения занимала совершенно нейтральную позицию. И несмотря на поддержку факультета и ректората. Узнав о ее проблемах, я решил вмешаться, хотя она и не просила меня об этом. Я встретился с одним знакомым, у которого были связи в ГБ, и попросил его выяснить, в чем причина отказа. Он вернулся оттуда озабоченный. Нет, ничего нельзя сделать. Объяснений они не дают. Но дело явно с душком и связано, вероятнее всего, с обстоятельствами смерти ее отца в тюрьме. И с причинами его ареста. И с тем, что выяснилось в ходе следствия. Если бы его, как многих других, реабилитировали, тогда можно было бы на что-то надеяться. Но его не реабилитировали. Впрочем, никто даже не выступил с такой инициативой.

«Как можно добиваться реабилитации, если он не был осужден?! Даже суда не было!»

Мой связной только развел руками:

«Увы, ничем не могу помочь. Я слишком мелкая рыбешка».

Тем временем я заметил, что она после этой истории вновь впала в апатию. Хотя она не знала того, о чем рассказал мне мой знакомый, при взгляде на нее складывалось впечатление, что перед вами человек, глубоко убежденный в неизбежности приговора судьбы. Она в ловушке. В западне. Возвращение сюда — это проклятие, преследующий ее злой рок! Ей никуда отсюда не вырваться! И суждено навек здесь оставаться!

Я помнил об обещании, которое дал Максу, и старался ей помочь и что-то предпринять для ее же пользы. Однако как разобраться, что ей пойдет на пользу? То, чего хотел для нее Макс? Или то, чего она сама хотела? Макс привез ее сюда из Франции, потому что боялся за ее жизнь. Попробуй разберись теперь, прав он был или решился на такой шаг в минуту безумия. По моему мнению, он совершил большую ошибку, которая для нее обернулась несчастьем. — Каких же мне аргументов придерживаться и чью сторону принять?

Я так ей сказал:

«Мне удалось получить информацию, что тебя не выпустили из-за истории с отцом. Они несут ответственность за то, что с ним случилось, и отлично это понимают. Его смерть свидетельствует против них, и они хотели бы утаить обстоятельства, с нею связанные. Поэтому я считаю, что их следовало бы поприжать. Лучшая оборона — это нападение. Необходимо действовать! Немедленно подавай заявление с требованием реабилитации и даже иск на возмещение морального и материального ущерба. Если ты так хочешь обрести свободу, то должна за нее бороться. Я буду тебе помогать, использую все свои связи и возможности, но решающий шаг должна сделать ты… Кроме того, я считаю, что он это заслужил. Что бы ты о нем ни думала, как бы ты его ни осуждала. Он был прекрасным человеком. Сегодня таких уже нет».

Она не хотела даже слушать. У нее все здесь вызывало отвращение. Она никому не верила и считала, что любой контакт со здешней реальностью, особенно с властью, может ей только повредить. Поэтому выбрала иную стратегию. Стратегию сфинкса. Внешней формы. И даже ночью не снимая этой маски, в одиночестве, тайно, без свидетелей, она строила свои планы.

В этом был весь Макс! По своему характеру она его точная копия…

Пан Константы остановился и расправил плечи. На другой стороне улицы стоял дом, в котором я жил.

— Ну, вот мы и на месте, — сказал он уже другим тоном. — И, как видишь, хотя и холодно, прогулялись мы неплохо.

Я лихорадочно искал какую-нибудь зацепку, как выступ, за который мог бы ухватиться, чтобы подтянуться повыше. Оказаться у самой вершины и не вступить на нее — вот позор, вот непростительная слабость. К сожалению, все заранее заготовленные варианты теперь, как и всегда, ни на что не годились. Мне опять пришлось отдаться стихии импровизации.

— Конечно, — поддакнул я ему. — Великолепная прогулка. Может, еще кружок? Здесь, сразу за углом, симпатичная улочка.

— Пожалуй, хватит, — сказал он. — Не забывай, мне еще возвращаться.