Мадам - Антоний Либера

«Я не настолько богат, чтобы выкупить вас, — робко обращается он к ней со знаменательными словами, — но всегда готов вас выкрасть».

Что произошло дальше, уже другая история. Можешь прочитать, если не знаешь. Мне здесь интересна его внезапная реакция, первый импульс. То, что иногда заставляет нас встать и уйти или совершить такой поступок, за который, возможно, придется заплатить самую дорогую цену.

Мне думается, что похожий рефлекс сработал тогда и у Макса. Но что стало его причиной? Какое особое злодеяние, совершенное тогда в Испании? Бомбардировка Герники? Массовые расстрелы? Нет. Нечто иное. Более нам близкое. То, что происходило в стране.

В Польше на войну в Испании реагировали по-разному. Правительство — заторможенно и неохотно, тайком сочувствуя Франко. Позиция не самая благородная, однако нельзя забывать, кто стоял на наших границах к западу от Познани. Я лишь хочу отметить, что мы по сравнению с другими европейскими джентльменами, которые, хотя им грозила несравненно меньшая опасность, тоже не высовывались и ради собственного спокойствия готовы были оказать любую услугу озверевшим бандитам, выглядели ненамного хуже. В школе тебя наверняка учат, что в деле оказания помощи и поддержки Испанской республики в первых рядах шли коммунисты… Это правда, но неоднозначная. Во-первых, чем была Польская Коммунистическая партия? Во имя чего выступала? И, во-вторых, кому в действительности она так спешила помочь? Республиканцам? Кортесам? Или же «якобинцам» и авантюристам из крайне левых партий, полностью контролируемых сталинской агентурой?

Необходимо полностью отдавать себе отчет, что Коммунистическая партия представляла в Польше советскую агентуру и руководствовалась только приказами товарищей из «центра» и постановлениями Коминтерна. То есть интересами коммунистической России. Следуя порочной, безумной идее быть на службе у величайшего преступника всех времен и народов, который исподволь готовил нападение на Европу, Польская Коммунистическая партия отправила тысячи людей в изгнание и на смерть…

Но вернемся к нашему делу.

Макс по сути своей был человеком аполитичным. Он жил в мире иных понятий. Будто и с гор не спускался. Если бы все-таки мне пришлось определить его социальную ориентацию, я бы, пожалуй, назвал его либералом с легким левым уклоном. Он переживал, когда видел нищету, несправедливость, ложь. Но в то же время он старался держаться как можно дальше от всякого радикализма, особенно от коммунии в ленинской трактовке. Он боялся Советской России, терпеть не мог большевиков и иногда называл их «азиатской заразой». Однако когда наше правительство выступило с предложением лишить людей, сражающихся в Испании, гражданства, чтобы они уже не могли вернуться назад, он воспринял это со злостью и возмущением.

«Так нельзя, — с раздражением заявил он. — Раньше или позже, но это всех коснется. Сегодня они, завтра другие. Опасный прецедент. Удар ниже пояса. Нужно с этим как-то бороться».

Он меня сильно удивил. Что, впрочем, бывало не раз. Откуда у него такая резкая реакция на эту проблему? Почему он вдруг так близко к сердцу принял судьбу людей чуждой и даже ненавистной ему формации?

«С каких пор ты стал переживать за судьбу этих „азиатских бацилл“? — спросил я его тогда. — Ведь ты отлично знаешь, кто они такие и кому служат».

«Это еще не повод, чтобы отказывать им в возвращении на родину! Большинство из них было просто обмануто. А что такое стихийное волеизъявление, ты и сам знаешь, — обычная вербовка. Давление на людей, у которых нет выбора. Ведь здесь они все равно не могли выбиться из нужды и оставались изгоями общества».

«Кого ты хочешь растрогать этой сказочкой? — я уже не скрывал раздражения. — Если меня, то зря стараешься. Да и в любом случае, что здесь можно поделать?»

«Немного, тут я согласен с тобой… Но всегда можно, к примеру, поехать туда… посмотреть».

«Зачем?!» — я аж вскочил.

«Ну, знаешь ли, — спокойно ответил он, — чтобы на месте сориентироваться, что там на самом деле происходит, и чтобы… не признавать себя побежденным».

Я понял, что дальнейшая дискуссия лишена всякого смысла. Он уже принял окончательное решение и лишь хотел меня предупредить.

«А как же с ребенком и с Кларой?»

«О них и речь! — тут же подхватил он, будто встретился со мной в основном из-за этой проблемы. — Я хотел тебя кое о чем попросить. Чтобы ты поддерживал с ней отношения и, в случае чего, помог ей…»

«В случае чего!» — перебил я его.

«Ну, знаешь ли, — он развел руками, — всякое может случиться».

Я спросил, обсуждал ли он свой план с Кларой. Он ответил утвердительно и заявил, что между ними, как всегда, полное согласие.

Что я мог на это сказать? Только обещать свою помощь.

Я хорошо знал его, поэтому был уверен, что он обдумал свой план до мельчайших деталей и для его осуществления воспользуется своими связями за рубежом, особенно во Франции. Однако в подробности я не вникал.

Впрочем, мои предположения вскоре подтвердились. До Испании он добрался через Пиренеи. Первые несколько месяцев он давал о себе знать довольно часто и регулярно. Очевидно, у него сохранились постоянные связи с какой-то базой во Франции, потому что письма шли из департамента Гард. Но где-то в конце мая тридцать восьмого года он замолчал и больше не подавал о себе вестей. Никто из тех людей, с которыми он встречался в Испании, не мог сказать, что с ним вдруг случилось. Или он просто погиб, или попал в плен.

Она переносила свалившееся на нее несчастье с необыкновенным достоинством. Ее спокойствие, самообладание и непоколебимая вера, что он жив и вернется, просто поражали. Тогда я по-настоящему понял, каким она была человеком…

Внезапно наступила тишина, в которой слышались лишь шаги моего cicerone (его коричневые полуботинки были подбиты кожей, а не резиной, как мои). Мы шли по темной улице, по сырому тротуару, покрытому опавшими листьями клена. Он, слегка наклонившись, заложив руки за спину, а я — рядом, справа от него, глубоко засунув руки в карманы куртки. Изредка я краем глаза поглядывал на него. Он опустил глаза и смотрел прямо перед собой на тротуар, как-то странно шевеля губами. Я припомнил, что он уже не в первый раз прерывает свои воспоминания и странно себя ведет, когда на первый план выступает образ матери Мадам.

— Пан Константы, вы употребили прошедшее время, — прервал я наконец затянувшееся молчание. — Вы сказали: «была человеком». Значит, она умерла?

— Конечно, умерла, — ответил он с некоторым раздражением.

— Когда? — не выдержал я.

— Минуточку! Все по порядку! — одернул он меня и добавил: — Я вот думаю, о чем сначала рассказать: о том, что происходило в Испании и что тогда случилось с Максом (но об этом я узнал через много лет), или о том, как все выглядело с моей точки зрения.

— Если вы позволите дать мне совет, — тихо отозвался я, — то лучше бы вы рассказали о своих впечатлениях.

— Нет, — сказал он после минутного раздумья. — Лучше я расскажу о том, что происходило тогда в Испании. Только помни: никому ни слова!

Макс перешел Пиренеи в декабре тридцать седьмого года. Сначала он оказался в Лериде, потом под Сарагосой и, наконец, в Мадриде. Он входил в состав нескольких отрядов, в основном французских. Организовывал транспортные перевозки, даже принимал участие в боевых действиях. Постепенно он знакомился с этой страной и с ее недавним прошлым, то есть с историей гражданской войны. Скоро Макс понял, что война ведется не на один фронт, а на два: против Республики воюет не только Франко и его пособники, но и… Иосиф Сталин, использующий намного более эффективные и в то же время коварные методы.

Победа левых сил в Испании в тридцать шестом году была для Советов, с одной стороны, успехом, а с другой, предостережением. Они там уже давно мутили воду, как, впрочем, и везде в мире. Однако не надеялись, что именно в этой стране — аграрной и католической — удастся их эксперимент. Но уж если он удался, то необходимо было немедленно взять его под свой контроль. «Революция», во-первых, должна происходить согласно теории и, что еще важнее, подконтрольно большевистской России. Запомни, главным врагом всей этой кремлевской банды — Ленина, Троцкого, Сталина — являлись не какие-то там «правые», «империалисты» или «фашисты», а всегда и неизменно… демократическая система, особенно левые партии, реальные, истинно левые партии, то есть такая организация, которая легальными методами — политическими средствами — боролась за интересы и права трудового народа. Да-да, именно такие левые партии вызывали самую жгучую ненависть! Потому что они претендовали на их место, препятствовали осуществлению их преступных планов.

Вот почему, когда в Испании победу одержал Народный фронт, но это не принесло ожидаемых результатов, красные бесы сразу принялись подливать масла в огонь. Началась дьявольская мистерия поджогов, анархии и разбоя. Политические убийства, провокации, избиения, бесконечные забастовки. Раскрутить спираль насилия, раздуть пожар анархии, чтобы в определенный момент, когда массовое безумие достигнет апогея, схватить всех за горло и поставить на колени. И с этого момента уже властвовать — безраздельно и жестоко.