Собрание сочинений. Том 2. Путешествие во внутреннюю Африку - Егор Петрович Ковалевский

даже краски во многих местах очень живы. Меня поразили, между множеством изображений и иероглифов, стоящие рядом с ними иероглифы, носившие следы недавнего своего появления на свет: оказалось, что они начертаны Лепсиусом и еще не успели слиться с древними; но дети наши уже не в состоянии будут отличить их, и легко может статься, что кто-нибудь из последующих разбирателей их прочтет таким образом: «Тутмозис, покровительствуемый солнцем, любимый сын Лепсиуса, победитель Персов и Эфиоплян, возвращается в Берлин 1844 года» и прочие. Воображаю, какие комментарии он на это сделает.

Вышедши из храма, я еще раз остановился перед этими колоссами: громадность их подавляет, а не возвышает вас; это отсутствие изящного, эти мелкие фигуры, едва достигающие колен колоссов, представляющие жен и детей, наводят уныние над мелочностью их….

У первых порогов пошла та же перегрузка вещей, но теперь дело кипело под руками моих спутников; каждый торопился домой, и мы были чрезвычайно обрадованы, когда, приехавши в Ассуан, нашли посланный за нами пароход, тот самый, который был приготовлен недавно в Англии для путешествия Мегемет-Али: роскошь комнат его, показалась нам, вышедшим из пустынь Нубии, каким-то волшебством.

Мы остановились у Фив и вышли на берег в древнем Некрополисе.

В долине Бибан-эль-Молуке, древней Биб-ан-уру, схоронены фараоны XVIII и XIX династий (следуя Шампольону младшему). – Теперь, это поле, изрытое, усеянное буграми, пустынное и печальное. Погребальные залы, устроенные в близлежащей отвесной горе, завалены щебнем и песком, гробницы сброшены с мест, увезены или разрушены, если только оружие человека могло взять эти слитые из камня твердыни; в немногих местах сохранились изваяния, рисунки, блестящие красками. – Но перенесемся сюда за три с лишком тысячи лет до нашего времени, в одну из торжественных минут, на это поле смерти.

В Египте, где каста духовенства пользовалась еще огромными привилегиями и где класс военных, в качестве защитников отечества, а более по праву сильного, присвоил себе также многие преимущества, народ нес все бремя государственных обязанностей. – Но, кажется, в то время, когда Меней вступил в тесный союз с народом для ниспровержения власти жрецов, которая была верховной в государстве, он предоставил народу право избирания царей. Во всяком случае, исторически доказано, что во все время существования самостоятельного правления в Египте, народ пользовался одним грозным, по религиозным понятиям Египтян, правом, суда и приговора над усопшим царем.

Если о ком можно сказать, что жили для смерти, то это о египтянах. Едва гражданин вступал в права свои, едва царь садился на престол, первой заботой было устроить себе жилище для вечного покоя, и всю свою жизнь они распространяли его, украшали рисунками и изваяниями, пока, наконец, рука смерти не останавливала их на этой работе, стоившей больше чем земные их жилища. После этого можно себе вообразить, какова была для них мысль лишиться этого жилища!.. Предположения многих, что Египтяне надеялись через несколько веков быть призваны опять к той же жизни, если их тела уцелеют, невредимо, – получают большую веру, – когда сообразишь эту заботливость о прочности гробниц и соединенные с погребением обряды. – Обратимся к долине смерти. Царь умер. Народ в глубоком трауре. Головы мужчин усеяны пеплом; вместо роскошного пояса, на них обрывок веревки. Жена царя и дочери покрылись грязью. Жрецы меньшей степени хлопочут около трупа, изготовляя его для бальзамирования. Старшие жрецы сочиняют церемониал погребения, которое своей пышностью должно превзойти все торжества, совершенные при жизни царя, как бы расточителен он ни был. Везде установлены молитвы и пост по усопшем, и приносятся богатые жертвы богам. Наконец, узаконенное время 72 дня кончилось. Царь, на пышном ложе, стоящем несколько центнеров золота, торжественно выставляется у порога погребальной залы, устроенной им при жизни, пока суд народа не приговорит – достоин ли он погребения или нет? В портике, прикрывающем вход, изящном портике дорического ордена, который существовал тысячелетия прежде, чем появился в Греции, заседают 42 избранных судей и собирают мнения и голоса. Некрополис полон народа, но везде тишина и благоговение; каждый постигает святость места.

Усопший умел при жизни выказать свои добродетели, блеснуть ими, ослепить народ щедротой благостыни, торжественным исполнением жертвоприношений богам, а внутренняя жизнь его неизвестна народу, глубина души – тайна непроникаемая для него, и потому народ требовал торжественного погребения, жадный, как и везде, к зрелищам. Правда, иногда восставал голос сироты, которого не допустили к царю с жалобой на неправых судей, иногда вопль вдовы или нищего, но общий голос заглушал их. Когда и он смолк, тогда вышел на устроенное возвышение верховный жрец и произнес слово, в восторженных выражениях которого высказывались все подвиги, все добродетели усопшего: эти подвиги были представлены в картинах и начертаны в иероглифах на пышном саркофаге, иссеченном из одного куска розового гранита и на стенах погребальной залы. Жрецы завидовали важному праву народа и хотели руководить его силой красноречия. Тщетные усилия: народ египетский уже возмужал, созрел и умел избрать свое собственное мнение. На этот раз жрецы и народ согласовались в мнении. Судьи готовы были произнести приговор, как вдруг, толпа заколыхалась, расступилась: еще голос, еще голос – раздалось в народе, и к гробу подошел старик, высокий, иссохший, с глубоко впалыми глазами, свидетельствовавшими о долгих и страшных страданиях. Можно было принять его скорее за выходца могильного, чем за человека, принадлежащего жизни.

– Стойте, – воскликнул он. – Неправого судью преклоняют на неправую сторону весом золота, большей частью чужого или злоприобретенного. Покойный царь преклонил вас на свою сторону блеском добродетелей заимствованных, выдуманных, ничего ему не стоящих: сердце не участвовало в них; сердце принадлежало пороку. Добро он творил во всеувидение; зло – в тайне; первое из страха, второе по увлечению. – Слушайте. В полдень, когда и главные улицы Фив пустеют, лежал я, изнемогший, умирающий, томимый предсмертным зноем и жаждой в пустынном переулке. Недалеко от меня, под навесом, стояла чаша с водой, выставляемой благотворительными людьми для прохожих, но я не имел сил приблизиться к ней, не мог воспользоваться ни благодатной влагой, ни столько же благодатной тенью навеса. Близость их только раздражала мое нетерпение, возбуждала жажду и мучила еще больше. Наконец, вижу человека, выходящего из одного темного домика; он плотно кутался в свое толстое полотно и видимо старался, чтоб его не узнали; но когда он обратил прощальное лицо к женщине, которая оставалась у дверей, я узнал его: это был царь! Вы скажете, он творил добро, прикрывая его тайной от людей, довольствуясь свидетельством одних богов, как и следует мудрецу: сейчас увидите, было ль добро в нечестивой душе его. Тот, кто сотворил доброе дело, рад душой, если ему представится вслед за