Александрия. Тайны затерянного города - Эдмунд Ричардсон

этом, я вызвал его к себе»[906]). Запертый вместе с этим жеманным, одержимым убийством, «раболепно-учтивым» инфантилом и его бульдогами, Массон старался отвлечься на оборону города[907]. Прошло много лет с тех пор, как он нес военную службу, однако даже он понимал, что стены с огромными брешами вряд ли надолго задержат нападающих. Он делал, что мог, помогая с восстановлением стен, и вместе с Наваз-Ханом заставил нескольких лентяев отливать пули. По крайней мере теперь Лавдей вел себя наилучшим образом: стоило Массону глотнуть воды или вина, он кричал «На здоровье!»[908].

Войско Насир-Хана, прибывшее с шумом и в беспорядке, оказалось полуторатысячной толпой: только половина из них была вооружена, а «остальные имели разве что сабли и щиты»[909]. Их удивило, что ворота заперты и что город приготовился обороняться, и они долго топтались в нерешительности, прежде чем приступить к осаде[910]. Вечером Лавдей мрачно наблюдал, как неприятель сносит недостроенный дом его мечты: свежие бревна – как раз то, что было нужно осаждавшим[911]. Массон (о своей службе в Бенгальской артиллерии в бытность рядовым Джеймсом Льюисом он не рассказывал) делал все, что мог, помогая устанавливать на цитадели артиллерию. Опасность грозила скорее ему, нежели противнику внизу: из этих пушек не стреляли уже много лет. Он были примотаны к лафетам веревками, «закрывавшими прицел и не позволявшими целиться. Запальные отверстия представляли собой дыры размером с ладонь, каморы были настолько дырявыми, что о стрельбе невозможно было и подумать»[912]. Массон произвел несколько залпов, но, осознав, что это опасно не столько для армии Насир-Хана, сколько для самих защитников на стенах, разумно уступил почетную обязанность вести огонь артиллеристам Калата.

Третья ночь осады выдалась ясной и холодной. Вдоль стен зажгли факелы: они «отбрасывали тени на город и протянулись цепочкой вдоль укреплений и башен»[913]. Массону было не до сна, он расхаживал взад-вперед по террасе дома Лавдея[914]. Шли часы, сигнала тревоги все не было, враг не показывался; к двум-трем часам ночи факелы почти догорели, пальба гарнизона временно стихла, крики часовых смолкли, город выглядел почти мирным после недавних непомерных усилий. Но внезапно стрельба возобновилась, свидетельствуя о продолжении атаки[915]. В западной части города люди карабкались по лестницам с руин неоготической виллы Лавдея и перелезали на стену. Когда солдаты Лавдея появились там, чтобы сбросить нападавших вниз, в город успели просочиться около 50 человек.

Атака прекратилась так же быстро, как началась, и снова все стихло. В серой предрассветной мгле Лавдей опасливо вышел из своего дома в окружении солдат, чтобы «побывать в том месте, где был достигнут успех». Они заторопились по улицам города, Массон еле за ними поспевал; поднявшись на стену, они увидели разбросанные всюду тела, сломанные лестницы, некоторые из которых еще были прислонены к стене, а некоторые упали на землю»[916]. Пока Лавдей и его люди осматривали тела, Массон изучал лестницы. Он сразу понял, что с ними что-то не так: ни одна не была достаточно высокой, чтобы достать до верха стены, тем не менее несколько десятков человек каким-то образом очутились в городе.

Довольно быстро он смекнул, что произошло. «Атака была предпринята при сообщничестве части гарнизона»[917]. В назначенное время атакующие полезли по лестницам, достигли их верхушек и ухватились за размотанные тюрбаны солдат, как за веревки, чтобы проделать остальной путь наверх. Выстрелы обеих сторон были холостыми, ружья оказались заряжены только порохом, без пуль. Осаждающие не наскребли пороха даже для ложной перестрелки и получили его от осажденных заранее[918]. Понял Массон и то, почему пушки цитадели безопасны для осаждающих: они тоже днями вели холостую пальбу[919]. О такой нелепой игре в солдатики он прежде не слыхивал.

Лавдей, пребывавший в блаженном неведении о том, что вокруг него разыгрывается любительская пьеса, горделиво распространялся, что «спас город»[920]. Массон тем временем соображал, следует ли ему готовиться к неизбежному. Притом что у осаждающих не было «ни боеприпасов, ни провианта», а укрепления города оставались надежными, он понимал, что конец у осады может быть только один[921]. Командиры Наваз-Хана один за другим докладывали Лавдею, что «продолжать обороняться опасно, надо переходить к переговорам. Эти утверждения звучали странно. Казалось, все сговорились, что сопротивление необходимо прекратить; работники в цитадели побросали инструмент, все приготовления замерли»[922]. Лавдей повел тайные переговоры с Насир-Ханом и Гуль-Мохаммедом. Увы, тайными они только назывались: вскоре о них узнал весь город, солдаты заговорили об «измене»[923].

Неудачник Наваз-Хан силился уговорить Лавдея продолжать драться или по крайней мере сбежать вдвоем, пока еще можно было. Лавдей «обнял его, изображая дружелюбие, и сделал вид, что поддерживает его планы, хотя именно в тот момент его агенты обсуждали с неприятелем свержение власти Хана»[924]. Осаждающие, естественно, говорили Лавдею то, что он и хотел услышать: если город сдастся, то Лавдей «будет волен поступить по собственному желанию, хоть уйти в Кветту, хоть остаться в Калате». В любом случае ему гарантировали «хорошее обращение и защиту». Зная, с кем имеют дело, они предлагали также следующее: «Если он останется, то для него построят роскошную резиденцию вместо разрушенной»[925].

В ту ночь Массон и Лавдей проспорили до зари. Массон изо всех сил убеждал Лавдея не сдавать город: стыдил, пугал, давил на самолюбие, твердил, что «глупо уступать побежденному врагу», но Лавдей остался непоколебим, «все мои доводы были отвергнуты»[926]. «Он злился на мои предостережения и на предположения, что его обводят вокруг пальца»[927]. Глубокой ночью Лавдей вдруг «картинно вскочил и воскликнул: “Я погибну!” Но решимость покинула его сразу после того, как с уст сорвались эти слова»[928]. У Массона желания погибнуть не было, его мучила все более сильная тревога, он «изводил себя предположениями о том, чем завершится эта драма»[929]. Под утро он покинул длинные низкие комнаты дома Лавдея, где начал чувствовать себя словно в склепе.

Тем временем Лавдей строил планы распахнуть ворота врагу и жег свои документы[930]. Слуги уже осторожно выносили из дома кухонную утварь, «понимая, видимо, что она, как почти все остальное его имущество, похищена у Мехраб-Хана и несет на себе соответствующие монограммы»[931]. На последней встрече с Наваз-Ханом Лавдей встретил смехом его отчаянное предупреждение, что мятежники его «ограбят и, наверное, убьют»[932]. «В ответ [Наваз-Хан] услышал, что я намерен остаться здесь, – записал он легкомысленно. – Не жду никакой опасности ни для себя самого, ни для моих людей». После этих речей