Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

Мендельсон – еврей, а Пьер Мопертюи француз. Во всех них он ценил ум и таланты, которым и дал полный ход в своем королевстве.

Когда недоумок Вольтер выступил с памфлетом против концепции Фридриха, согласно которой король, и только он один, ответственен за политическое устройство государства, это-де попрание свобод остальных (не забудем, что сам Вольтер частенько плевал в лицо своим собеседникам, которые были с ним не согласны)[58], Фридрих не выдержал и указал памфлетисту на дверь. Уже в январе 1744 года Фридрих II учредил Королевскую академию наук, соединившую в себе Прусское королевское научное общество и открывшееся годом ранее Берлинское литературное общество, собравшую всех, кто спешил разгадать тайны природы, проникнуть в божественный замысел.

Прусский монарх вполне мог быть поклонником Канта, поэтому он был противником Макиавелли – пафос его известного трактата «Анти-Макиавелли» (1740), который он написал незадолго до того, как стал этим самым правителем, как раз направлен против «безграничного» разума Принца; с тем же успехом сочинение Фридриха можно назвать «Анти-Левиафан», поскольку в нем отвергаются принципы Гоббса, который ставит правителя над законами, народом и государством. Эпоха Левиафана наступит в Европе уже после Фридриха и она продолжается по сей день. Вообще говоря, по сравнению с Фридрихом Великим нынешние правители Европы, если их можно назвать таковыми, похожи на люмпенов, которых пустила жить в свой приют послушница Виридиана (из одноименного фильма Бунюэля) и которые в ее отсутствие устроили в приюте погром, а по ее возвращению пытались ее изнасиловать.

Строго говоря, вторая половина XVIII века оказалась золотым веком, точнее – «золотым моментом» – мыслящего субъекта, поскольку сразу после Французской революции, подорвавшей сами основы субъективности, заменив ее «Культом Верховного Существа» (Culte de 1’Etre supreme), мыслящий субъект – живое существо – стал изгоняться из интеллектуальной и социальной сферы. Уже Гегель, судя по всему тайный иллюминат, восхитившийся революционерами – не способными к философии, как он считал – и их методами, коими они решали «субъективные проблемы», создал свою версию французской революции и ее основной задачи – установления тождества между Разумом и действительностью или, в его терминах, царство Абсолютного Духа. В 1806 году, напомню, Гегель опубликовал деистический трактат «Феноменология духа», что вполне отвечало требованиям эпохи, где покончил с субъектом раз и надолго, растворив его в смертельной схватке между «господином» и «рабом». То есть то, что сделал Кант в метафизике, а Фридрих II – в общественной жизни, было достаточно быстро свернуто соответственно Гегелем, Французской революцией и так называемым Просвещением.

В учебниках истории учат видеть в последнем позитивные сдвиги в социальной сфере, в том, что Юрген Хабермас назвал культурой Offentlichkeit (публичности), однако на самом деле это было симуляцией уже к тому времени изрядно выхолощенной субъективности. Мне кажется, давно стоило бы пересмотреть школярское понятие «немецкая классическая философия», поскольку тот же Гегель в гораздо большей степени французский автор; Вольтер, обладай он философским талантом, вполне мог бы написать нечто подобное гегелевской «Феноменологии», но его таланты в основном лежали в сфере банковских махинаций.

К слову сказать, сложно согласиться с Хабермасом, который в качестве основной причины революции увидел смену «репрезентационной» культуры классического века культурой Offentlichkeit, которая, по его мнению, приходит в Европу вместе с XVIII столетием.

Причина французской революции, если отвлечься от множества частных факторов, каждый из которых сыграл свою роль, – в том, что сама верховная власть, начиная с Людовика XV, утратила субъективное измерение. Король, как показал Канторович, обладает не только двумя телами: естественным, подверженным старению и смерти, и политическим, сакральным, через которое он связан с небесным, трансцендентным, он еще и хранитель своего рода интерсубъективности, которая его связывает с народом или, как бы сказал Гуссерль, король – под этим словом я здесь понимаю верховную власть как таковую – это трансцендентальный субъект. Если он утрачивает это свое качество, его отстраняют от власти тем или иным способом.

Человечество выработало несколько способов удержания «интерсубъективного» качества короля: так, у шумеров существовал ритуал символического побиения царя, в средневековой Европе королям приписывали чудодейственные способности, в частности, прикосновение короля вылечивало больного золотухой, что делало их особыми субъектами-«спасителями»; кроме того, при королевских дворах были шуты, роль которых заключалась в «обмирщении» королевской власти. Шут как бы рассакрализовывал дискурс короля, снимая с него (пусть на время) первую, божественную субъективность, и оставляя человеческую. Это было нужно не столько народу, который едва ли видел королевских шутов, сколько самому королю – чья задача по сохранению в себе двух субъектов оказывалась сложнее, чем это может показаться нам сегодня.

Сегодня нет короля, нет интерсубъективного тела, и в шутов или юродивых превращают тех, кто не одобряет действия властей. Речь идет о заметных фигурах. Мы говорили о Мишеле Уэльбеке и его романе «Покорность». В нынешней ситуации его роман мог бы произвести гораздо большее общественное возмущение, однако он прошел как культурное событие, но в ряду прочих. О нем написали критики, его поругали политически корректные журналисты и мусульмане, пригрозив автору судебным разбирательством, ну и на этом дело кончилось. Произошло это потому, что французские медиа отлично справились с образом самого Уэльбека. Они сделали из него госюродивого, к словам которого нельзя относиться серьезно. Во всех журналах, где появлялись его фотографии, Уэльбек выглядит постаревшим уродцем, которому в жизни явно не везло с женщинами.

Уэльбек во Франции занимает примерно то же место, что и шут Трибуле при короле Франциске I, которому многое было позволено говорить по той причине, что его считали придурковатым деревенщиной (хотя он им не был), слова которого могут только что развеселить. Трибуле, и никто больше, мог непочтительно отзываться о клириках, знати и чуть ли не препираться с самим королем, которого он называл «кузеном» и который прощал ему все его шалости.

Вторую, менее заметную, но не менее важную реформу в обществе осуществил Филипп Пинель, когда в мае 1795 года снял цепи с психически больных людей, внедрив в больничную практику «режим нестеснения». Как бы Фуко ни старался представить это событие как обмен «материальных оков» на «символические», реформа Пинеля сделала то, что примерно за тысячу лет до него удалось сделать только арабским медикам (построившим первые психбольницы): безумие перестало быть преступлением, сумасшедшие – преступниками. Иными словами, безумцы также получили право быть субъектами, хотя бы отчасти распоряжаться своим телом и таким образом стать частью (пусть безмолвной) гражданской Европы.

И.В.-Г. Подытожим: Фридрих II, Кант, Пинель – создатели гражданской Европы, которой больше нет. Верно?

А.Н. Верно.

И.В.-Г. Европейский Союз, новая банковская система, виртуальные деньги и практически тотальный контроль