Из века в век - Тамара Шаркова

Машка и Юрка. Вот так, прямо, как идиот, твердил про себя: " Как хорошо, что Машка рядом. Какое счастье!"

И все! Нет Маши. Юрка от меня не отцепляется, а я от страха даже смотреть на него не могу… Такое чувство, будто вишу над бездной, за ветку уцепившись, и глаз не поднимаю: боюсь, что этим нарушу равновесие — и все. С этого и пошло.

— Но теперь-то уже "прошло"! А ты, по-прежнему дома, как в скафандре. Он же пугается этой твоей закрытости.

Я замер, потом потихоньку подошел к веранде и прислонился к мокрым доскам.

— Ладно, согласен. Но ты так же справедливо попытайся разобраться со своей проблемой. При чем тут любила или не любила тебя мать?! Детский сад какой-то. Она могла держать тебя на юге, потому что ты тяжело болел. Чуть ли не чахоткой. Ты же сам об этом говорил.

— Да не было у меня туберкулеза! Я специально карточку из архива запрашивал. Бронходенит был. Залечили. А у отца была форма туберкулеза, неопасная для окружающих.

Скажу по-правде, меня удивляло, что и Стоян, и отец говорили совершенно трезвыми голосами. И еще я понимал, что стоять и подслушивать их разговор с моей стороны было свинством. Но устоять от соблазна я не мог. Потому что они каждый день только и делают, что вдвоем всю мою жизнь как рентгеном просвечивают. А у самих сплошные "Секретные материалы" местного значения. Уверен, что завтра они будут вести себя со мной как два Штирлица с одним Шелленбергом. А про Стояна я узнаю, что у него просто прорезался тридцать третий зуб.

— Стоян, а почему отца — южного человека, болгарина, занесло на Север?

— Его же подростком в Германию угоняли. После этого ему только и оставалось, что завербоваться в Сибирь. Хорошо еще, что вечернюю школу дали закончить. Там, кстати, мама преподавала. Вот они и познакомились.

Он математик был феноменальный и… стихи неплохие писал. Классический вариант: " Она его за муки полюбила, а он ее…"

— А про туберкулез — это правда?

— Да… — вяло ответил Стоян. — У отца была редкая форма туберкулеза. Всю жизнь страдал от внутренних инфильтратов.

— А сын его, он уже в Иркутск приехал? Я в Ногайске ничего о нем не слышал.

— Приехал… Паша-Пауль …из лагеря, где мать его умерла. Отцу было шестнадцать, а матери Паши на десять лет больше, когда он родился. Отца после освобождения из концлагеря домой отправили, а ее — в Сибирь… Потом как-то списались они…

Да, ты думаешь, почему он скрывал от меня мамину смерть? Сразу и не сообразишь.

Он собирался полгода ждать, чтобы я на их собственность не претендовал. У них же квартира и коробка ржавая на колесах.

Убогий он и есть убогий! Маме жалко его было. Говорила, пусть хоть у Бориных внуков детство будет нормальным. А мне, значит, нужно было ради этого стать сиротой при живых родителях.

— Давай, поплачь еще! Я-то знаю, каким ты принцем в Обиточном жил.

— Вот-вот! Очень я с тех пор сочувствую королевским отпрыскам. Дед — директор школы, бабушка классный руководитель, и населения, как в одном двенадцати этажом доме.

Молчание.

— Рома, что это за дрянь такая. Пью, пью, сознательно хочу напиться и ни в какую.

— Да-а, не слышу от тебя ни песен украинских, ни баек деда Хомы. А кстати, почему ты даже пьяным по-болгарски не говоришь? Дед твой, я помню, с родственниками ни по-русски, ни по-украински не говорил. Только по-болгарски.

.-Не знаю. Школа, собственно, у нас украинская была, хотя половина учеников — болгары.

Но, главное, моя бабушка Еля. Она же была "щира украiнка". I колискову менi спiвала, i про Iвасика-Тэлэсыка розповiдала. Я потом в России, знаешь, с каким трудом избавлялся от "х" вместо "г" и "акадэмий" разных. Ну, и назло отцу, конечно. Помню, он мне по-болгарски, а я ему — по-украински. Совершенно сознательно. И это в четыре года.

— Я бы на месте твоего отца…

— Ты пойми, я не просто сердился на него. Я его не-на-видел! За то, что увозил от меня маму. Теперь я понимаю, он был несчастный, больной и очень одаренный человек. Он же заочно два института окончил. И для того парня хорошим отцом был. А при мне, когда приезжал с мамой в Обиточное, все молчал и глаза отводил.

Дед терпеть его не мог. Не называл никак или говорил "этот". А бабушка Еля, та всех жалела: и маму, и меня, и папу с сыном Паулем. Говорила мне: "Не суди его, он просто боится, что вернутся те времена, когда сын за отца отвечал. Он тебя от своей судьбы отрезал, потому что любит. Этого умом не понять, только сердцем".

А у меня, Рома, так сердца на это и не хватило.

А знаешь, что я чаще всего вспоминаю.

Летний вечер. Бабушка сидит на крылечке, а я набегаюсь, приткнусь рядом и голову ей на колени положу. Она станет репьяхи из волос выбирать, а потом гладит по голове, гладит. Я и задремлю. Дед крякнет с досады, но пожалеет и отнесет сонного в дом. Бабушка разденет, укроет и станет петь. То "Тече вода з пiд явора", то "Нiч така мiсячна…" Я знаю, что это бабушка, но сам думаю, заставляю себя думать: "Это мама моя, ма-а- ма…"

Тут Стоян как-то всхлипнул, а я очнулся и стал тихо, но быстро подниматься на второй этаж.

Проснулся я около шести. Папы рядом не было. Вышел на лестницу и услышал голоса. Спустился к веранде, где по-прежнему горел свет, и папа со Стояном вели странный разговор теперь уже пьяными голосами. Просто диалог из «Алисы в Стране Чудес».

— Мальчики мои, мои мальчики, — растягивая слова, говорил отец, пытаясь дотянуться ладонью до головы Стояна, уютно погруженной в колодец из согнутых в локтях рук.

При каждом таком движении отец терял равновесие и вынужден был искать опору в спинке стоящего рядом стула.

Внезапно Стоян резко выпрямился и, удивленно моргая сонными глазами, спросил:

— Разве у нас два мальчика?

Я заглянул было в дверной проем, но тут же сдал назад и все последующее воспринимал только на слух.

Стоян: " Если ты имеешь ввиду моего… будущего… то я тебе тысячу раз говорил, что у меня будут только девочки"

Отец: "Ну, это не всегда зависит…"

Стоян: "Знаю… да… но в таких случаях я буду поступать как Зевс. Но мне неприятно упоминать об этом…"

Отец: (после паузы) " …Понимаю. Но ты уверен, что так