Из века в век - Тамара Шаркова

и дядя Сурэн две подвижные марионетки на фоне стоп-кадра, потому что ни отец, ни Стоян не проронили ни звука и не пошевелились. И только, когда я переступал порог, что-то звякнуло и опять стало тихо.

В кухне дядя Сурэн сел верхом на стул, сложил руки на его спинке и уперся в них подбородком.

— Представь, berniukas, капля никотина убивает лошадь, а лишняя рюмка алкоголя может погубить репутацию Сурэна Мартиросяна.

Не буяню, не засыпаю, а токую, как тетерев. Теряю слух на собеседника! А для моей профессии — это гибель! Кто-то обязательно воспользуется этой слабостью. А болтун, известно, — находка для врагов и несчастье для друзей…

Ой, Юрочка, а ведь я опять токую!

Так за чем же мы сюда пришли?

Он встал со стула.

— Во-от за чем!

Дядя Сурэн вынул из холодильника мое любимое мороженое "Серебряный дождь" и бутылку Pepsi.

— Держи, mano zuikis! Можешь подняться наверх. Я там устроил постель папе и тебе. Кстати, телевизор посмотришь, журналы полистаешь, если скучно станет. Иди, развлекайся.

Я все взял и стал подниматься по лестнице вверх, когда дядя Сурэн спросил меня уже совсем другим, виноватым голосом:

— Юра! Если б ты мне в двух словах объяснил, что я сказал так невпопад. Посмотрел на Стояна и понял, что просто расстрелял его своим «чувство извержением».

Я растерялся.

Во-первых, жизнь Стояна вне нашего дома воспринималась мной, как кинолента, склеенная неумелым монтажером из кадриков разных жанров и стилей, к тому же не согласованных во времени.

Во-вторых, мороженое начинало подтаивать и скапывать на пол.

— Я и сам не знаю почему. Но только Стоян, наверно, думает, что его мама была совсем не такой, как у вас, и не очень его любила.

Она его маленьким у своих родителей на Украине, в Ногайске, оставила, а сама уехала в Иркутск. Они втроем там жили: его мама, отец и Пауль. Сводный брат… по отцу.

Когда отца не стало, мать с тем братом осталась. Стоян каждый год в Иркутск летает, все уговаривает маму к нему переехать… то есть уговаривал.

Ему чужие люди о смерти матери написали, когда ее давно уже похоронили.

А он ей все лекарства посылал … Он же не знал…

Я замолчал. Дядя Сурэн ничего не ответил. Потом вздохнул и сказал, глядя куда-то в пространство:

— Да, получается как с тем евреем, которому Яхве позволил свою беду на чужую сменять. Да только своя, она своя и есть. Ею даже сердце согреть можно.

Я не ответил. Пауза затягивалась.

Наконец дядя Сурэн вскинулся и, уже не глядя на меня, сказал обычным ласковым голосом:

— Ты что? Слушаешь меня, мальчик? Не надо, иди, родной, отдыхай!

И я потопал по лестнице, оставляя на свеже-крашеных ступеньках белые звездочки "Серебряного дождя".

В довольно большой комнате, названной дядей Сурэном "будуаром", кроме двух сдвинутых кроватей стоял новомодный стеклянный столик и два допотопных кресла. В углу на стуле восседал уютный "Shivaki", а на подоконнике лежало несколько глянцевых журналов: "Афиша", "MINI burdа", " PLAYBOY".

Я устроился в кресле и стал без удовольствия поглощать свое размороженное мороженое.

На душе у меня было как-то неуютно. Случись такая поездка год назад — вот был бы кайф!

Дом в лесу, взрослым до меня дела нет, ешь мороженое и смотри по ящику, что и сколько хочешь: и "Секретные материалы, и "Семейку Адамсов", и "Формулу — 1" после полуночи.

А теперь…

После Меатиды мне часто снится, что я сижу на гигантских качелях. Хочу спрыгнуть, но они приходят в движение: вверх — и дух захватывает, вниз — и душа в пятки уходит.

Наяву все точно так же происходит.

После отъезда папы в Питер кошмары какие-то мучили, тоска. Месяц целый.

Потом он вернулся, и я от радости голову потерял, приревновал его к приезжим родственникам.

Из дому убежал… на одну ночь… к Бобу в соседний подъезд. И вот только — только успокоился, Стоян смотрит мимо меня, как будто не было меня в его жизни и нет!

Мне сейчас очень хотелось сидеть с ними третьим. То-есть мне хотелось, чтобы это нужно было Стойко. Запутался совсем…" И думал он, что думаю, что думал он …"

Вот прицепилось! Еще ко-о-гда мне Стоян по рефлексию объяснял, а стихи эти все в голове крутятся и крутятся!

Ну, ладно! Вернемся опять к нашим ба… я хочу сказать "к новой песне о старом".

Теперь, похоже, я ревную Стояна к папе! Или наоборот? Я хочу быть нужным им обоим!

Они ведь могут хоть целую ночь промолчать, сидя плечом к плечу, а потом окажется, что это был "мужской разговор".

Так они сидели, когда Асюта ушла от Стояна. Я, конечно, тогда много не понимал. Все-таки одиннадцать лет — это совершенно другой возраст. Но я хорошо помню, как утром увидел Стояна спящим в одежде на диване отца. А папа, закутанный в плед, дремал, сидя у него в ногах, как воин команч.

В то время мне было ужасно любопытно узнать, если они выпьют всю водку, которую принес Стоян, будут ли они бить посуду, как Борькин отец. Мне даже очень этого хотелось, чтобы появился повод ночевать у Боба, как он у меня.

Вот был дурак!

К полуночи агент Малдер остался у пришельцев, а у меня появилась потребность прогуляться.

Дядя Сурэн говорил что-то о биотуалете, но, откровенно говоря, мне не очень хотелось им пользоваться. И я решил, так сказать, подышать свежим воздухом.

Дверь с веранды на лестницу была приоткрыта.

— … и я не мог читать про всех этих Гуинпленов! Я сразу же чувствовал на себе их лица!

Как если бы они маской прирастали к моей коже!

— Господи! У вас что, не было зеркала?!

— А я что, смотрел на себя своими глазами или глазами девочек, которые писали мне записки?

Рома, милый, мама не хотела, чтобы я жил с ней! Мама от меня отказалась!

Может и Аська от меня ушла, потому что рядом с ней я чувствовал себя неуверенным неуклюжим уродом, который не нужен был даже матери.

Я одолел последнюю ступеньку и нырнул в кусты. Вышел оттуда, исхлестанный мокрыми ветками.

Дождь был еще теплым. Значит, утром можно было бы собирать грибы… свинушки какие-нибудь.

А разговор на веранде продолжался.

— Да никаких воспитательных целей! — донесся голос отца. — Я примитивно боюсь. Как аборигены. Понимаю, что глупо, но ничего не могу с собой поделать. Когда моих не стало одного за другим, я думал, какое счастье, что со мной