Последняя тайна храма - Пол Сассман

«Я труп», – подумал Бен-Рой, одновременно задыхаясь от ужаса и совершенно отстраненно констатируя происходящее, точно это происходило не с ним, а с персонажем какого-нибудь боевика.

Он тщетно пытался прикрыть голову руками, но нападавшие моментально вывернули их и стиснули мертвой хваткой. Со всех сторон на него сыпались плевки, горячие и липкие, струившиеся по щекам и шее. Он чувствовал себя попавшим под страшный оползень, несущий его в пропасть.

И вдруг, ни с того ни сего, нападавшие утихли, так же неожиданно, как и набросились, оставив полуживого израильтянина валяться у стены. В ушах Арие эхом отдавался резкий, пронзительный звук. Поначалу Бен-Рой принял его за последствие многочисленных ушибов головы, но, немного придя в себя, понял, что это кричит женщина. Некоторое время он лежал неподвижно, боясь, что малейшее движение спровоцирует хулиганов. Затем, корчась от боли, встал на ноги и пошел обратно по переулку с болтающейся на шее, точно шутовской галстук, веревкой.

Майди сидел на пороге дома, прижав руки к колесам коляски. Его хилая, сгорбившаяся мать стояла немного впереди, неистово размахивая руками, и тараторила что-то сердитым голосом, обращаясь к скучившимся в стороне хулиганам. Несмотря на то что она была меньше всех ростом, слова ее словно загипнотизировали рассвирепевших соседей, так что никто из них не смел и посмотреть ей в глаза. Покричав еще с минуту, пока голос ее совсем не охрип, она обернулась к Бен-Рою:

– Кефак?

Дико озираясь по сторонам, он промолчал, не поняв вопроса.

– Сильно тебя? – перевел Майди.

Как ни удивительно, учитывая жестокость нападавших, Бен-Рой отделался сравнительно легко: несколько синяков, порез на губе да ссадина от веревки на шее. Могло быть намного хуже. Он попробовал сказать что-нибудь в ответ, но слова застряли в горле, и в итоге Арие лишь слегка мотнул головой, как кукла с двигающейся шеей. Старушка, наклонившись, подняла пистолет, в суматохе брошенный налетчиками, и немощной рукой протянула его полицейскому. Рукавом платья она протерла окровавленный подбородок инспектора.

– Эхна миш килаб , – тихо сказала она. – Миш килаб .

Бен-Рой посмотрел на нее и, скинув веревку и спрятав пистолет в кобуру, поплелся к стоявшему в конце переулка такси. За его спиной, словно отдаленное завывание ветра, послышалось недовольное перешептывание.

– Предупреждал я, что тут опасно, – сказал испуганный таксист. – Я же говорил…

– Плевать мне, что ты там говорил! – огрызнулся Бен-Рой, заваливаясь на пассажирское сиденье и доставая фляжку из кармана. – Лучше вывези меня из этого осиного гнезда. Как можно скорее!

Израиль, аэропорт Бен Гурион

Салим, знакомый турагент Лайлы, забронировал ей билет на дневной рейс «Бритиш эйруэйз» с посадкой в лондонском аэропорту Хитроу. Утренний рейс компании «Эль-Аль» был удобнее, но и билеты на него стоили дороже. Кроме того, Лайла из принципа никогда не летала рейсами израильского авиаперевозчика. Камель привез ее в аэропорт в полдевятого утра, остановившись у гигантской каменной меноры – творения Сальвадора Дали. В этот день Камель был особенно не в духе и, выгрузив сумку Лайлы, умчался, даже не попрощавшись.

– Ну и черт с тобой! – пробурчала вслед недружелюбному водителю Лайла.

Проверив, на месте ли паспорт и билеты, она, как всегда по приезде в Бен Гурион, остановилась перед сюрреалистической скульптурой семисвечника. К этому древнему символу Израиля Лайла испытывала смешанные чувства. С одной стороны, менора, как главная эмблема Хар-Зиона и его сподвижников, вызывала у нее глубочайшее отторжение, поскольку символизировала власть угнетателей ее народа. И в то же время в этом символе, в его извилистой симметрии, в простертых ветвях, словно стремящихся охватить небосвод, была таинственная притягательность, и Лайла не могла преодолеть бессознательный интерес к главной реликвии иудеев. В прошлом году, собирая материалы о традициях евреев, она узнала о колоссальной роли меноры для духовной жизни древнего Израиля. Менора была самой почитаемой святыней Храма Соломона до тех пор, пока в 70 году римляне не вывезли ее в Рим. Каждый раз, когда Лайла смотрела на вздымавшуюся ввысь скульптуру Дали с выгравированным у основания посвящением («Народу Израиля – избранному народу»), в ней боролись противоположные чувства – отвращение и непреодолимое, иррациональное влечение. Так же, как и к Хар-Зиону, что не раз замечала она. Постояв еще с минуту перед медной менорой, Лайла вскинула рюкзак на плечо и пошла в зал отлета.

Выехать из Израиля было отнюдь не просто. Лайла сбилась бы со счета, если бы ее попросили рассказать, сколько раз она садилась уже после окончания посадки, впритык перед взлетом. А ведь нередко удача оказывалась не на ее стороне и самолет улетал без нее. И все по милости дотошных израильских пограничников, часами изучавших ее небольшой багаж. (Наученная горьким опытом, Лайла никогда не возила ничего лишнего: ни записных книжек, ни подозрительных книг, а из техники – только мобильный телефон.) Ее засыпали всевозможными вопросами, в том числе и не имеющими отношения к цели поездки: семейное положение, друзья, родственники, коллеги и тому подобные подробности из личной и профессиональной жизни. Со схожими процедурами приходилось сталкиваться каждому палестинцу, вылетавшему из израильского аэропорта, но Лайле с ее репутацией скандальной журналистки доставалось особенно. «Знаешь, у них на тебя, наверное, завели особое досье, – сказала ей как-то полушутя-полусерьезно Нуха. – Когда они просвечивают твой паспорт, в компьютере выскакивает предупреждение: „Задержите эту сволочь настолько, насколько можете!“»

Сегодняшний досмотр не стал исключением. Лайла приехала в аэропорт первой из пассажиров своего рейса, а села в самолет последней. Пограничники переворошили ее рюкзак и верхнюю одежду, а эксперт по взрывчатке, занявшийся проверкой ее телефона, как бы случайно стер все номера из «адресной книги». («И какого черта это было нужно? Только израильтяне вставляют бомбы в мобильники!» – еле сдержалась, чтобы не закричать, Лайла.) Заняв, наконец, место в самолете (она просила у окна или в проходе, а получила в середине), Лайла вздохнула с чувством облегчения и стала листать купленную накануне книгу по истории катаров. Сложности с выездом из Израиля были цветочками по сравнению с грядущим возвращением в эту чертову помойную яму…

Луксор

Халифа потушил энную сигарету, осушил стакан чаю и, вконец изможденный, повалился в кресло. Он с пяти утра сидел в своем кабинете, а сейчас стрелки часов указывали на два. Девять часов беспрерывной работы, и практически никаких сдвигов.

Первым делом он послал по факсу фотографии Янсена в Интерпол и в голландское посольство, втайне надеясь, что в каком-нибудь архиве всплывет упоминание о подозреваемом в убийстве Шлегель. Тщетно. Затем несколько часов инспектор бродил по наиболее известным в городе антикварным лавкам, пытаясь разузнать, не продавал ли Янсен найденные им древности. Однако и тут его постигла неудача: никто из антикваров и слыхом не слыхивал о Янсене. Было ясно, что предметы из подвальной коллекции этот тип не выставлял на продажу. Вернувшись на работу. Халифа попытался отсортировать и упорядочить собранную за последние две недели информацию. На отдельных карточках он записал все, что помнил, по персонажам и темам, имевшим отношение к следствию: от бога Тота и нацистов до аль-Мулатхама и Фарука аль-Хакима, а затем постарался разложить это более или менее четко.

Постанывая от усталости, подавленный Халифа вышел на улицу, чтобы проветрить голову. В ларьке на углу улицы эль-Матуф он купил стакан каркадайи[67] и, присев у стены полицейского участка, глотнул рубиновой жидкости.

Главная проблема состояла в том, что Халифа исчерпал практически все источники информации. Фарук аль-Хаким, который один, по всей вероятности, знал правду, умер, и следствие теперь могло двигаться лишь по двум направлениям: каирские друзья Янсена и помощь израильского полицейского. Грацы по-прежнему не выходили на связь. Все опрошенные Халифой соседи в один голос утверждали, что слышат, как Грацы говорят друг с другом в квартире, однако по непонятным причинам на запросы следователя они не отвечают. Ехать в Каир стучаться в дверь к незнакомым людям у Халифы большого желания не было, а вероятность того, что Грацы все же соблаговолят отозваться, была минимальной.

Таким образом оставалось рассчитывать лишь на Бен-Роя. Грубого, некомпетентного, ленивого Бен-Роя. Халифа четыре раза звонил ему сегодня утром, упорно попадая на автоответчик, и каждый раз просил израильтянина перезвонить, если тот узнал хоть что-нибудь о Ханне Шлегель. Но Бен-Рой не перезванивал, заставляя Халифу подозревать, что израильтянин его просто дурачит.