Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки - Стивен Блэкуэлл

его произведений содержит элементы шифра. Когда Шекспир написал «Весь мир – театр» – а эта тема снова и снова возникает во всех его пьесах, – он наверняка не ждал от своих пьес, чтобы они воспроизводили мир именно таким образом. Когда Эддингтон предлагает великую литературу и ее исследования как аналогию природы вселенной и нашего знания о ней, мы видим эпистемологическое пересечение между искусством и наукой. Чтобы сформулировать нужный тезис, ему оказалось мало сугубо научного дискурса, который сторонится метафизического. Таким образом он признает ограниченность этого дискурса, равно как и границы научной деятельности.

Интерес Набокова к миру природы основывался на научных увлечениях и желании описать некоторые части этого мира как можно точнее и подробнее. Но его, конечно же, интересовали и основополагающие принципы природы, и этот интерес побуждал его выстраивать свои произведения так, чтобы они соотносились с загадками и открытиями, волновавшими в ту пору мир физики. Учитывая его антиматериалистический уклон, неудивительно, что в молодости Набокова очень вдохновляли успехи физики; это хорошо сочеталось с его старанием продемонстрировать исключения и противоречия дарвиновской эволюции в мире природной мимикрии и заявить о том, что сознание зиждется не на причинности.

Набоков и «новая физика»

В ноябре 1919 года общая теория относительности Эйнштейна получила свое первое весомое подтверждение – оно основывалось на результатах экспедиции Эддингтона, предпринятой для наблюдения воздействия солнечной гравитации на свет отдаленной звезды во время затмения[241]. Результаты показали, сила тяготения Солнца действительно отклоняет лучи света от прямолинейной траектории, причем величина отклонения правильно предсказывается общей теорией относительности. Это открытие перевернуло мир физики. Газета «Таймс» тут же завопила: «Новая теория Вселенной!», «Революция в науке!» Классические ньютоновские законы больше не годились для адекватного описания действительности, а новые законы заставляли предположить, что воспринимаемая нами реальность имеет мало общего с тем, как на самом деле устроен мир. Эйнштейн проснулся знаменитым: с того дня каждый его шаг обсуждался так бурно, как если бы он был поп-звездой. Одна за другой возникали дискуссионные группы, призванные проанализировать относительность с различных точек зрения и оценить ее философские смыслы [Clark 1971][242]. Словом, возник новый культурный феномен, распространявшийся тем шире, чем более рьяно популяризаторы науки несли новую теорию в массы. Непрерывной волной шли книги и статьи, разъяснявшие теорию относительности (как общую, так и частную), а вскоре тема относительности проникла и в область искусств. Дж. Джойс, В. Вулф, У Фолкнер, Т. С. Элиот – кто только не включал в свои произведения мотивы, связанные с относительностью[243]. А в 1925 году друг Набокова Ю. И. Айхенвальд написал отзыв на советскую публикацию рассказам. Синклер «Открытие абсолюта», в котором указал, что рассказ «не без юмора и не без философского глубокомыслия делает в беллетристической форме интересные выводы» о времени и пространстве, привлекая «к соучастию в рассказе» Канта и Эйнштейна[244]. У Набокова было предостаточно возможностей прочитать и услышать о теории относительности, в том числе от своего друга В. Е. Татаринова, писавшего о науке и политике в русскоязычной берлинской газете «Руль», основателем и редактором которой был Набоков-старший[245].

Те же источники должны были держать Набокова в курсе развития квантовой теории. Впервые выдвинутая в 1900 году М. Планком, квантовая теория не получила такой широкой известности, как ее скороспелая младшая сестричка, но, возможно, как гипотеза была еще более эпохальна. Пресса заговорила о различных открытиях, которые в меру своих возможностей разъясняла рядовому читателю; помимо Эйнштейна и Планка, публике стали известны имена Н. Бора, Э. Резерфорда и Л. де Бройля (все эти ученые получили Нобелевскую премию в период с 1908 по 1929 год), а в русскоязычной эмигрантской прессе также зазвучали имена «новичков» В. Гейзенберга и А. Шрёдингера[246]. Хотя их появление не стало такой сенсацией, как теория относительности, теории субатомной структуры и механики подняли вопросы, которые для Набокова были не менее заманчивы как возможное оружие против чисто механистической философии. Именно из описаний этой области физики он почерпнул свое понимание «волноподобной» природы материи, так живо преподносившейся в популярных и научно-популярных публикациях того времени[247]. Те же публикации выдвигали квантовую теорию, особенно ее «копенгагенскую» интерпретацию, учитывавшую принцип неопределенности В. Гейзенберга как доказательство того, что классическая причинность на фундаментальных уровнях материи не работает, а потому она не фундаментальна. А. Эддингтон стал «первым влиятельным автором, который назвал [неопределенность Гейзенберга] “принципом”» [Hilgevoord, Uffink 2016]. Для автора, настойчиво стремящегося дискредитировать материалистическую мысль, лучшего научного источника и пожелать было нельзя. Такие статьи, как «Атомы и звезды» В. Е. Татаринова, еще лучше помогают объяснить источники аналогий в «Отцовских бабочках», где видообразование сравнивается со строением как атома, так и солнечной системы[248]. Набоков никак не мог бы избежать знакомства с новыми идеями в физике, а явственные свидетельства его отклика на теорию относительности просматриваются даже в «Машеньке» и «Короле, даме, валете». Ранние записные книжки и стихи Набокова показывают, что он размышлял о возможном наличии обитаемых миров вокруг далеких звезд и о нашем месте в бесконечности космоса еще до того, как вспыхнула слава Эйнштейна[249]. Но подобные размышления носили общий, по сути своей романтический и слегка метафизический характер: дух астрономических исследований на них никак не влиял.

Материализм vs. идеализм: новая физика в «Даре»

Первая серьезная встреча Набокова с новой физикой, скорее всего, была вызвана изучением жизни Н. Г. Чернышевского и размышлениями о материалистической традиции, которую тот помог популяризовать в России, что в итоге и привело к свержению большевиками либерального Временного правительства в октябре 1917 года. Задуманная в 1933 году как ядро «Дара», не без воздействия канонизации в СССР социалистического реализма в 1932 году, «Жизнь Чернышевского» по-новому интерпретирует кумира социалистов и критикует его философию – материалистический позитивизм (или наивный реализм). С. С. Давыдов назвал эту главу «эстетическим экзорцизмом» [Davydov 1985], каковым она, бесспорно, и является, но этим ее содержание не исчерпывается. Рисуя вымышленный, деконструирующий «портрет» Чернышевского, постоянно привлекая внимание к забавным парадоксам и противоречиям в его биографии и рассуждениях, Набоков попытался создать мощное противоядие от образа, возвеличиваемого большевиками и даже их противниками-либералами. Тесная связь материализма с научным позитивизмом, одним из краеугольных камней социалистической идеологии, заставила Набокова сильнее заинтересоваться переменами, которые наука претерпела с начала XX века. Начиная примерно с 1932 года Набоков прочитал множество полемических работ всевозможных социалистов, от Чернышевского до Ленина, и не кто иной, как сам вождь мирового пролетариата, привел его к фигуре